Сказание о Доме Вольфингов - Уильям Моррис

Пестунья моя, что прежде правила дело Холсан,

Слегла в самом начале года, и зримых не ведая ран,

Приняв неизбежность кончины, лежа в постели своей

Быть Холсан меня научила, открыла известное ей,

Как подрезать фитиль во полуночи,

С каким словом масла подлить,

А после благословила и Солнцем назначила быть.

Ее отнесли в низину, вокруг собрался народ,

И по воле Вирд совершился пестуньи моей исход.

Назвав меня Солнцем Чертога, облекли меня в святость риз,

В золотые кольца Богини, ожерелье с подвесками вниз.

С той поры я здесь обитаю, предрекаю грядущего ход,

Только ныне свой вирд я не знаю, и того,

Что ждет Волчий род.

Тогда проговорила кметиня:

Что открылось тебе, о дочерь, какова будет эта рать?

Почему ты не вышла с ней в поле – Готов судьбу встречать?

Сказала тогда Холсан:

Матушка! В этом доме жить Холсан,

Пока есть у Вольфингов кров.

И не видать мне отныне ратной тропы Волков,

Пока сей чертог не увидит вокруг себя вражье кольцо,

Пока стрела здесь не свистнет, впиваясь в родное лицо,

Пока не содрогнутся стены, балки не затрещат,

Когда примет Кров Вольфингов участь сожженных палат.

Тут поднялась она на ноги, обратила лицо свое к Великому Чертогу и долго глядела на него, не обращая внимания на старуху, которая внимала неведомым ей словам – и прислушивалась и приглядывалась самым внимательным образом. Потом Холсан совершенно умолкла, только веки ее прикрыли глаза, стиснулись руки, а ноги попирали ромашки. Грудь ее вздымалась от горьких вздохов, огромные слезы выкатывались на щеки, скатываясь на одежду и ноги, и летнюю пестрящую цветами траву; наконец уста ее отверзлись, и она заговорила голосом, удивительно не похожим на тот, которым говорила прежде:

Зачем вы оставили, Вольфинги, предков своих очаг, Чертог ныне полон печали, и вас поджидает мрак Вернитесь, вернитесь, внемлите, да не замедлят ваш путь Щитами принятые стрелы, что пущены были в грудь.

Будет тропа неровной, трупы укроет тень.

Только немедля поймите, что вечер съедает день.

Зачем же тогда вы ждете, чтоб кануло солнце в ночь?

Когда кровь обрызжет деревья, никто не сумеет помочь.

Не знайте же покоя, Вольфинги, пока ваш очаг стоит

И Волку в края незнакомые Рок уходить не велит.

Идти все дальше и дальше – до края земли, до морей

И в битве не знать избавления, и в бранной отваге своей.

Тут опять умолкла она, и слезы течь перестали; но когда открылись очи Холсан, голос ее возвысился вновь:

Вижу я, вижу, вижу! Вы слышите там, вдалеке?

Пламя крадется вдоль крыши, мечется налегке.

Малыми день увидит огненные языки,

К вечеру жар задышит, достигнет самой реки.

Запляшет огонь на окнах – багряна кровавая ткань —

Но к вечеру жадное пламя заберет свою дань.

Охватит сухие стропила, кровлю обволочет,

Быстрый огонь в любую трещинку заползет,

Какой не видел родович с самого первого дня,

Когда плотников руки с любовью сложили тебя.

Тут всхлипывания и рыдания снова заставили ее остановиться, но спустя некоторое время, успокоившись, Холсан показала правой рукой на чертог:

Вижу врагов, вижу факелы, шлемов железных блеск,

Знамена, лихие лица, слышу пламени треск.

Тогда придется родовичам к земле опустить щиты,

Ибо в поле открытом Вольфинги познали меру тщеты.

Даже лев горный гибнет, попав в пеньковую сеть

Долго вы медлили, Вольфинги, и теперь подступает смерть.

Чьей жизнью будет искуплена жизнь твоя, о Божий народ?

Чья печаль возбранит путь горю

Под сожженный родовичей кров?

Пламя ничто не угасит – только слезы Волчьей родни,

Сердце, полное жизни, крови живой струи.

Тут она вновь умолкла, прикрыла глаза, и тихие слезы полились из них; а потом опустилась в рыданьях на траву. Понемногу буря горя улеглась, и голова девушки запрокинулась назад, как если бы она спокойно заснула. Тут кметиня нагнулась к ней и поцеловала, и обняла; даже сквозь сон ощутила Холсан это чудо: ведь целовала ее женщина совсем не старая и не морщинистая, но приятная для взгляда, с густыми, цвета спелого ячменя волосами, и в сверкающей одежде, каких еще не ткали на земле.

И в самом деле, это Вудсан, Солнце Лесное, явилась в облике старухи, чтобы узнать у Холсан о грядущем, ибо не было оно ей известно, хотя и происходила она из племени Богов и предков Готов. Услыхав слова дочери, увидела она, что слишком хорошо понимает их суть, и печаль вкупе с любовью больно ужалили ее сердце.

Итак, наконец поднялась она и повернулась к Великому Крову; густая, темная и прохладная тень его вырисовывалась на бледном летнем небе, а над раскаленной солнцем крышей трепетал воздух. Темными были окна, крепкими и суровыми казались столбы внутри чертога. И тут она громко сказала себе:

– Что, если утрата будет возмещена веселой и доблестной жизнью, и народ забудет прошлую скорбь; но разве не отдам я свою жизнь, которая принадлежит Тиодольфу? Нет, пусть он получит все мое блаженство. Разве не может случиться, что он погибнет в веселом бою, а я умру от тоски?

И она медленно спустилась с Холма Говорения. Те же, кто видел ее, видали только нищую бродяжку. Так отправилась Вудсан своим путем, и пусть лес укроет ее.

Однако чуть погодя Холсан пробудилась и села со вздохом; только теперь она не помнила ни огоньков на крыше чертога, ни подобных полотнищам алой ткани пламенных языков, не помнила и того, что недавно говорила о грядущем. Все забыла она – кроме разговора с кметиней, и той прекрасной женщины, которая наклонилась к ней, поцеловала и обняла. И знала Холсан – то была ее матерь, а еще помнила, что плакала, и посему понимала, что говорила мудрые речи. Словом, вышло с ней так, что забыла она свое предсказание – как нечто сказанное во сне.

Спустившись с Холма Говорения, направилась она к Женской Двери в чертог, и на пути этом встречала женщин, стариков и молодежь, без особой радости возвращавшихся с поля; и многие