Вульгарность хризантем - Серж Чума

— Спасибо, я больше не хочу, — ответил выгодный гость, и беседа плавно перетекла в салон Деборы.

— Андгюша, если хочешь знать женщина, посмотги ее глаза. Увидишь вся жизнь!

— Это точно! Но я воздержусь…

— Пгавда, я хогошо говогю по-гусски? Только два года учила, что «вэ» — это не «бэ», а потом победила на гусской олимпиаде и ехать в «Агтек». Я хогошо подставлять слова в упгажнения! Смотги, напгимег, я тебя м, м, м на вокзале под шум поездов. Надо выбгать из глаголов: встгетить, видеть, вылечить, не помнить и м, м, м.

— А ты что подставила? — бестактно спросил Андрей.

Тут она, гремя драгоценностями, невинным движением бедер подсела к вечно молодому человеку на софу и нежно взглянула в светло-пьяные очи «кгасными» лисьими глазками, в которых, вероятно, отразилась вся девичья жизнь, без изъятий, включая бдения у костра в «Артеке» и других местах. Вся судьбина… до последнего целомудренного поцелуя!

— Андгей, я иметь гусские когни! Мой дедушка был офицег. Когда он пить много водочка, то кгичать и бить бабушка и мама. Сильный любовь! А меня кгестил в цегкви два газа! В пгавославный и гимский…

— Вот как! Так ты, значит, наша!

— Нет, я все гавно синагога хожу…

— Ну, ты знаешь, бывают и наши синагоги…

— Да, только дгугой имя… Мама очень любить, нет, любит министгов из синагога, а я только встгечать их адвокатов. Последний адвокат хотел меня бить, когда я пгиходила гано домой.

«Какой-то семейный подряд!» — подумал Андрей и с поддельным возмущением спросил:

— Как бить? За что?

— Головой по стена, очень бить. Это был кошмаг! Он даже не мог женщину покгыть с лаской…

— Какую женщину?

— Потом, Андгей, он совсем не любить, нет, не любил Баха, говогил, что у него нет тема антисемитизм… Зачем ты не ешь ничего, Андгюша? Выпей водочка! Тебе не нгавится гуляш?

— Что ты, Дебора, мы ведь уже поели! Все очень нравится, было очень вкусно, и в прошлый раз был этот, как его, форшмак.

Если бы Дебора внимательно присмотрелась к гостю, оценила, к примеру, его душевное состояние, то поняла: мелодраматический ужин затянулся, а с напитками она явно переборщила. Андрей ерзал на софе, потел, сопел, зевал и давно порывался спросить у дамы, где в ее апартаментах, собственно, уборная, но не решался прервать исповедь.

— Ты у меня не хочешь, зачем такой депгессивный, Андгюша? Совсем гусный?

— Задумался…

Андрей и вправду загрустил, не понимая толком и сам причину охватившей его печали, принимавшей иногда подобие вселенской скорби, и вдруг произнес: — Прооффенбахали мы, Дебора, Россию…

— Андгей, а ты можешь покгыть женщина с лаской?

— Не знаю, с лаской покрыть не пробовал еще… Видишь ли, Дебора, я работаю над темой трагической любви к Родине, похожей на чувство Иосифа к Израилю, и вынужден сублимировать энергию. И почему, наконец, чтобы иметь успех, мужчина должен бегать по дамам? — неожиданно резко возмутился Андрей.

— Ты у меня не нгавится? Выпей еще водочка, ты же любить, нет, любишь ее больше меня! Я думала, что буду твой животный любовь…

«Неужели она привержена элементарному гедонизму? Какая-то русская народная женщина!» — ужаснулся кавалер и с пьяной улыбкой, успокаивающим тоном произнес:

— Нет, Дебора, мне все очень, очень нравится, даже гуляш, а тебя я просто обожаю и к тому же немножко вожделею.

— Что такой вожделею?

— Это м, м, м…

— Вот, мой любимый, любимая кагтина — букет весенних цветов! Кгасный и желтый такой! Мои соседи не любить, любят его, говогить, что нехогоший ауга! Не знаю, это глупо. Да, Андгей? Нгавится кагтинка? — сменила тему светской беседы окрыленная признанием Дебора.

— Очень нравится, только здесь нарисован черт.

— Где? Где ты видишь чегт?

— Вот здесь, в углу. Черный черт с красными коготками.

— Да, это чегт! Кошмаг! Почему никто не заметить, только ты заметить? Я жить с чегт! Он похож на гусский дедушка!

— Ничего страшного, Дебора. Он ведь только нарисован. Это вообще-то символ домашнего счастья, что-то вроде домового, хранителя очага.

— Зачем домовой? Не хочу дедушка! А ты, Андгюха, как всегда, глупость нехогошо говогишь за меня. Я хотела пгосто посидеть над чашкой чая вместе. Поговогить, меняться опытом и миговоззгением… Сегдце мне сломал! Лучше ты меня бить!

— Карловна, можно я домой пойду, а? — промолвил вконец осоловевший и опухший гость.

— Ты не сегдишься, милый? Зачем на меня такой насгатый? Посиди еще, выпей, пожалуйста, водочка! — пролепетала Дебора, пытаясь уговорить кавалера. Тот молчал и ерзал. — Хогошо, не буду больше дегжать. Что ты кушать и слушать следующий газ?

— Хочется чего-нибудь нашего, родного! Давай, Дебора, Шнитке побольше и блинов!

Он улыбнулся на прощание, поцеловал даме ручку и быстро, как только мог, отвальсировал за угол, где с наслаждением помочился в куст жасмина.

НЕРОМАНОСПОСОБНОСТЬ

Прозаический разговор с музой

Когда летишь зимой в Европу из России, мир чернеет и зеленеет на глазах. Так выглядит в цвете перелет из мира святых в мир гениев. В Европе я навечно проездом, поскольку по прибытии в никуда нестерпимо хочется опять куда-то отправиться. Иначе говоря, постоянно оставляю регрессивно-депрессивную Россию ради прогрессивно-депрессивного Запада, избегая, быть может, притяжения усредненной Азии.

Что же так влечет русского человека в Европу? В старушку Европу, что не живет, а мучается, милая, зажатая между опьяняющими водами Средиземноморья и вытрезвителем Балтики. Вижу одно разумное объяснение — жажда прекрасного, тоска по идеалу. Ведь только в Париже, Муза, можно заказать шампанское, устриц и русских девушек на десерт.

Европа начинается с России, здесь же она, очевидно, и заканчивается. В Питере постоянно тянет освежиться, а два лаптя к югу, посреди Среднерусской равнины, — большой коровий блин Москвы, в который не хочешь, а вляпаешься… Где-то рядом, в лесах и болотах, вблизи от столичного захолустья — поселок Заря. Просто Заря, а не Заря коммунизма или Заря демократии — твоя, Муза, маленькая Родина. Я спросил: «Муза, ты любишь Родину?» — а ты заявила: «Типа, люблю, особенно Большой театр…» Должен признаться, я тоже обожаю «Большой кинотеатр», особенно девчонок из тамошнего кордебалета… Ты ведь приметила, как вселенская скорбь обезобразила мое лицо. Душа поклонника кордебалета — высочайшего закала: что в рай, что в ад — все одно.

Анархия, Муза, — вот мой погромно-эстетический идеал. Душа требует безудержного кордебалета, башка — сверхидеи, рука — топора… Ведь конечная цель анархизма — поддержание общественного беспорядка — благородна своей определенностью и ясностью. Анархия есть возрождение человека и возобновление истории.

Россия, не в пример Европе, край абстрактного мышления, чистейшего рафинированного идеализма, душевного запоя и метафизического загула. Она царственно демократична. Варится в кисло-сладком историческом времени-соусе и отрицает кошерно предустановленный мир. Русскую правду засолили, заквасили, прокоптили, вымочили и отмочили, заварили, выгнали, закатали в посуду и потребляют по надобности и без оной.

Современная Россия в очередной раз переживает период междуцарствия и безвременья, имя которому «Нерусь» и «Нехристь». Мы вновь прошли через все три стадии общественного бытия, они же — пития: аперитив, дижестив, «абюзив»[12]. И ощутили горькое похмелье перед новым загулом. Иными словами, русские бедны, но готовы нищенствовать бесконечно.

Мне весьма по душе «метафизическая нужда» русского человека, выступающего против злобы дня, за доброту вечности. Люблю, знаешь, созерцать деревянные избы, загаженные русской историей погосты, подметное счастье, вымученные откровения, плачущие иконы, потускневшее золото куполов, аристократизм, облаченный в «гуньку кабацкую», законченность далей, подслеповатое зимнее солнце, звезды, страдающие падучей, перелески, топи, большаки… и начальство. Самогон русской веры есть серая тоска по светлой грусти. Эстеты — в Париж, а нагота да босота встретилась на переломе, перевале от «культуры-веры» к «культуре-безверию» и прокричала на всю Россию: «Вольному воля, спасенному рай!»

В наши дни, когда измельчало не только добро, но и зло, когда живешь «по ту сторону добра и зла» — не веришь ни в Бога, ни в черта, «жаждется», Муза, очищающей душу и тело любви, земной любви к возвышенному, вознесшемуся к небесам телу. Любовь же, мать, живет грехом и ребячеством: не полюбишь чувственно — не покаешься, не покаешься — не спасешься. Ты сказала: «Что за прикид? Купи Армани, держи марку…» Я ведь, Муза, «анархо-монархист» или «монархо-анархист», как пожелаешь, но считаю, что «железный занавес» Запада сродни ситцевым российским занавескам. Дружу с Кензо, а также Дольче и Габбаной — первый кроил, второй строчил, прикрывая наготу «библейских мест». Хотя, ты знаешь, за рассуждениями о смысле и бессмыслице русской истории ни славянофилы не заметили России, ни западники ничего не узрели в тайниках Запада. От этих великих течений русской мысли остался лишь нижегородский французский и максима о некрасивых ногтях славянофилов и нигилистов.