Такой же предатель, как мы - Джон Ле Карре

— И это был лишь первый из многих звонков за вечер, если не ошибаюсь? — ловко ввернул Люк, переводя взгляд своих быстрых и до странности безжизненных глазок с одного на другую и обратно.

— Прежде чем вернулись домочадцы, Диме позвонили еще раз пять, — согласился Перри. — Гейл, ты ведь тоже слышала. И это было только начало. Пока я разговаривал с Димой наедине, то и дело раздавались звонки — и тогда либо Тамара кричала мужу, чтобы он взял трубку, либо Дима сам вскакивал и бежал к телефону, ругаясь по-русски. Если в доме и были параллельные телефоны, то я их не видел. Потом Дима объяснил, что мобильной связи здесь, в лесу, нет, вот почему все звонят на стационарный телефон. Я ему не поверил. Думаю, они просто проверяли, где он; позвонить домой — самый простой способ.

— Они?

— Люди, которые ему не доверяли. И которым он не доверял. Он был с ними повязан и ненавидел их. Люди, которых Дима и Тамара боялись, поэтому мы тоже должны были бояться.

Иными словами, подумала Гейл, люди, о которых знают Перри, Люк и Ивонн, но только не она. Люди, упомянутые в нашем проклятом документе, который на самом деле не наш.

— Значит, вы с Димой перешли в «удобное место», где можно было поговорить, не опасаясь быть подслушанными? — подстегнул Люк.

— Да.

— А Гейл отправилась общаться с Тамарой.

— Общаться, как же!

— Но все-таки вы пошли…

— …в убогую гостиную, где воняло мышиным пометом и по телевизору передавали русскую православную службу. У Тамары в руках была сумочка.

— Сумочка?

— А Перри об этом не упомянул? В нашем документе, который я в глаза не видела? Тамара повсюду носила с собой черную сумочку. Когда она ее положила, внутри что-то брякнуло. Не знаю, что это за общество, где женщины носят при себе оружие, но у меня возникло ощущение, что Тамара — своего рода эквивалент дяди Вани.

Раз уж это моя лебединая песня, почему бы и не развлечься напоследок?

— Телевизор занимал большую часть стены. Остальные стены были увешаны иконами. В изукрашенных рамах, для пущей святости. Исключительно святые мужского пола, ни одной праведной девственницы. Видимо, святые путешествовали вместе с Тамарой. У меня была тетушка вроде нее, бывшая проститутка, обратившаяся в католичество. Каждый из ее святых выполнял отдельную функцию. Если она теряла ключи, то молилась святому Антонию. Если садилась на поезд, то святому Христофору. Если ей не хватало пары фунтов — Марку. Если заболевал родственник — Франциску, а если было уже слишком поздно — святому Петру.

Пауза. Она исчерпала себя — еще одна неудавшаяся актриса, снятая с роли.

— Как прошел конец вечера, Гейл, если коротко? — спросил Люк, только что не посматривая на часы.

— Просто потрясающе. Белужья икра, омары, копченая осетрина, целое море водки, получасовые пьяные тосты по-русски, огромный праздничный торт, клубы дыма от вонючих русских сигарет, мраморная говядина, крикет в саду в свете прожекторов, шумовой оркестр, который никто не слушал, фейерверк, на который никто не обращал внимания, купание для тех, кто еще держался на ногах, возвращение домой за полночь и веселенький разбор произошедшего за стаканчиком на сон грядущий…

В последний раз появляется пачка глянцевых фотографий. Пожалуйста, по возможности укажите всех, кого вы видели на вечеринке, говорит Ивонн механическим голосом.

Вот эти двое, устало показывает Гейл.

И этот, конечно, подхватывает Перри.

Да, Перри, этот тоже. Еще один мужик, куда бы деться. Настанет день, когда русские преступницы добьются равных прав на достойную карьеру.

Стоит тишина, пока Ивонн заканчивает свой аккуратный конспект. Наконец она кладет карандаш. Спасибо, Гейл, вы очень нам помогли, говорит она. Для блудливого маленького Люка это сигнал: выпроваживай. Он делает это галантно:

— Боюсь, Гейл, пора нам вас отпустить. У вас отличная память, вы идеальный свидетель, но все остальное мы узнаем от Перри. Мы оба вам безмерно благодарны. Спасибо.

Она стоит у двери, не помня, как оказалась там. Ивонн — рядом.

— Перри?..

Реагирует ли он? Вроде бы нет. Гейл шагает по лестнице, тюремщица Ивонн следом. В чересчур роскошной прихожей великан Олли, обладатель лондонского произношения с экзотическими интонациями, складывает русскую газету, неуклюже встает и, задержавшись перед зеркалом в старинной раме, обеими руками осторожно натягивает берет.

Глава 5

— Проводить вас до двери, Гейл? — спрашивает Олли, поворачиваясь на водительском сиденье, чтобы взглянуть на нее через перегородку.

— Не стоит, все в порядке.

— По вам не скажешь, Гейл. По крайней мере, на мой взгляд. Вы встревожены. Если хотите, зайду к вам на чашечку чаю.

Чашечку чаю?..

— Нет, спасибо. Все хорошо. Мне просто нужно выспаться.

— Нет лучшего лекарства от забот, чем здоровый крепкий сон.

— Да. Вы правы. Спокойной ночи, Олли. Спасибо, что довезли.

Она переходит улицу и ждет, что он отъедет, но такси стоит на месте.

— Сумочку забыли, дорогуша!

Действительно. Гейл злится на себя. И на Олли, который дождался, пока она подойдет к двери, прежде чем окликнуть ее. Она бормочет слова благодарности и называет себя идиоткой.

— Не извиняйтесь, Гейл, я еще хуже. Я бы и собственную голову позабыл, если б она отстегивалась. Вы точно уверены, милая?

Как раз сейчас ни в чем я точно не уверена, милый. Вот ты, например: шпион высшего разряда или мелкая сошка? Почему ты надеваешь очки с толстыми стеклами, чтобы при свете дня съездить в Блумсбери, и безо всяких очков возвращаешься обратно непроглядной ночью? Может быть, шпионы видят только в темноте?

Квартира, которую Гейл с братом унаследовали от покойного отца, располагалась на двух верхних этажах одного из красивых белых викторианских особняков, которым Примроуз-Хилл обязан своим очарованием. Амбициозный братец Гейл, охотившийся на фазанов с богатыми приятелями, владел половиной квартиры. Лет через пятьдесят, если к тому времени он не умрет от пьянства и если они с Перри до тех пор не расстанутся (в чем Гейл сейчас сильно сомневалась), они смогут выкупить его долю.

В вестибюле пахло бургундским фондю из квартиры № 2, слышались соседские ссоры и бормотание телевизоров. Горный велосипед, на котором Перри катался по выходным, стоял на своем обычном неудобном месте, прикованный цепочкой к сливной трубе. Гейл предупреждала, что однажды какой-нибудь предприимчивый вор украдет велосипед вместе с трубой. Перри обожал ездить в Хэмпстед-Хит в шесть утра и на полной скорости гонять по дорожкам, запретным для велосипедистов.

Ковер, которым были застелены четыре узких лестничных пролета, ведущих к ее входной двери, находился в последней стадии разложения, но обитатель нижнего этажа искренне не понимал, отчего он должен платить, а прочие соседи не собирались раскошеливаться, пока он не заплатит первым; все считали, что Гейл, в качестве домашнего юриста, должна изобрести какой-нибудь компромисс, но, поскольку никто не собирался уступать занятые позиции, какой, к черту, может быть компромисс?!

Но сегодня она была благодарна даже соседям — пусть ссорятся, пусть слушают свою дурацкую музыку сколько душе угодно, пусть живут нормальной жизнью, потому что, видит бог, она отчаянно в этом нуждается. Увезите ее из операционной и отправьте в палату. Скажите: «Кошмар окончен, дорогая Гейл, больше никаких вкрадчивых шотландок и коротышек-шпионов с итонским произношением, никаких детей-сирот, красавиц Наташ, дядюшек с пистолетами, Дим и Тамар. Перри Мейкпис, твой посланный небом возлюбленный, наивный и невинный, не станет жертвовать собой ради оруэлловской любви к утраченной Англии и пускаться на поиски Единения — с чем, господи? Больше не будет его фирменного извращенного, пуританского тщеславия…»

На лестнице у нее задрожали колени.

На первой тесной площадке они затряслись еще сильнее.

На второй неуемная дрожь вынудила Гейл прислониться к стене и подождать.

По пути к последней площадке ей пришлось подтягиваться, держась за перила, чтобы добраться до квартиры, прежде чем иссякнут силы.

Стоя в крошечной прихожей, спиной к запертой двери, Гейл прислушивалась и принюхивалась, ожидая учуять запах спиртного, пота или застоявшегося сигаретного дыма, а то и всего вместе. Именно так несколько месяцев назад она догадалась, что ее ограбили, — еще до того, как поднялась по винтовой лесенке в спальню и обнаружила, что кровать загажена, подушки вспороты, а на зеркале написаны губной помадой всякие непристойности.

Как следует воскресив эту картину в памяти, Гейл открыла кухонную дверь, повесила пальто, заглянула в ванную, сходила в туалет, налила себе риохи, отхлебнула, вновь наполнила бокал до краев и осторожно понесла его в гостиную.