Возвращение на Землю - Алишер Таксанов

— Я бы сказал следующее: все мы мумии, а корабль — наш саркофаг! — мрачно пошутил Колько.

— А что если попробовать через иллюминаторы? — предложил я. — Попытка, как говориться, не пытка! — и, захватив по пути какой-то обломок рычага, взобрался на покореженный пульт и встал рядом с Тодом.

То, что космоплан строили на совесть, я убедился сразу, когда ударил по стеклу изо всех сил. Иллюминатор загудел, как тромбон, но не сломался. Зато мое импровизированное оружие с легкостью отскочило, словно резиновая полицейская дубинка от батута и чуть не въехала в нос бортинженера.

— Эгей, полегче ты! — вскричал тот: в испуге отпрыгнув в сторону. — Махаешь как дровосек топором — не в лесу же!

— Тогда нечего стоять под рукой, отойди! — посоветовал я. И, глубоко вздохнув, начал яростно бить. Моему упорству позавидовал бы самый упрямый осел. Стекло гудело на высокой ноте, вибрировало, однако и не собиралось ломаться. Через пять минут, когда я стал похож на выжатую тряпку, командир с сочувствием произнес:

— Тебе, Тимур, лучше в опере петь или больных лечить — это у тебя лучше получается. А вот в дровосеки ты никак не годишься! На стекле — ни царапины!

Я вытер пот со лба и, тяжело дыша, проговорил:

— Это не стекло — это броня. Конструкторы немножко ошиблись. Лучше бы они склепали панцирь космоплана из стекла, прочнее было бы!

Алленс, который тоже с интересом наблюдал за моими геркулесовскими подвигами, ехидно сказал:

— Есть очень мудрая пословица, она тебе, наверное, неизвестна! Умный сначала думает, а потом делает, а вот кое-кто — наоборот!…

— Ты что этим хочешь сказать? — с возмущением обратил я взоры на техасца. — Тогда предложи что-нибудь дельное, умник!

Тод захихикал и пальцем указал на небольшой щиток сбоку от меня. Я уставился на надпись на крышке "Озоновые резаки. Осторожно!"

— И что?

— Ну, если до тебя это не дошло…

— А-а, — тут я понял, что имел в виду ехидный американец. До чего я отупел, мелькнула мысль. Ведь эти миниатюрные устройства, предназначенные для сварочных работ в условиях космического холода, выделяли огромную температуру на двадцатисантиметровом плазменном луче, которое могло с легкостью перерезать не только стекло, но и титановый корпус.

Тод подошел к щитку, открыл его и вынул красный баллон, по форме напоминающий больше женский дезодорант, чем космический автоген.

— Заряда хватит? — с сомнением спросил Колько. Ему не приходилось работать с этим устройством, зато я имел знакомство: когда-то ремонтировал отсек станции, в который попал метеорит.

— На несколько сложных операций, — ответил Алленс. — На крайний случай здесь имеется еще шесть зарядов… Ты сам сможешь или мне разобраться со стеклом? — спросил он меня.

— Сам, сам, — проворчал я.

— Тогда держи, — и Тод кинул мне баллон.

Я ловко поймал и быстрым движением снял колпачок. Приставив сопло к иллюминатору, нажал на кнопку. Ярко-голубое пламя вырвалось из баллона и ударило в стекло. Прозрачная поверхность начала темнеть, краснея, а затем, шипя, стала плавиться и большими каплями стекать вниз.

Стараясь, чтобы горячее бронестекло не попало на меня, я баллоном провел круг. Тод и Андрей внимательно следили за моими действиями, иногда наставляя соответствующими словами, которые я не стану приводить в данном повествовании. Алленс критически высказался относительно круга, который я вырезал в иллюминаторе, мол, это больше параллелепипед. Нужно сказать, что стекло оказалось довольно термостойким и с трудом поддавалось полтора тысячной температуре.

Вскоре все было закончено. Я ногой вышиб кусок. Края еще дымились и, стараясь их не задеть, я осторожно вылез наружу. Моя нога вступила на корпус разбитого космоплана. Вслед за мной, вылезли командир и бортинженер.

То, что мы в Узбекистане, я убедился сразу, едва окинул окрестности. Она была мне знакома и здесь, если быть откровенным, ничего не изменилось за одиннадцать лет моего отсутствия на родине.

Нам, привыкшим к холоду и полутемному небу Марса, адаптироваться к земным условиям оказалось делом нелегким. Солнце в это время года палило нещадно, и если над городом смог спасал от жестких лучей, то здесь можно было свариться в собственном соку за полчаса.

Конечно, Тоду и Андрею после Марса подобная обстановка показалась раем, но через час первый энтузиазм и восторг у них прошел. Они потели как паровозы, и первые солнечные ожоги выступили на их обнаженных лицах и руках.

Вокруг нас простиралась безжизненная равнина. Редкими пучками торчали кустарники и полусухие деревья. Они больше напоминали волосинки на проплешине. От этой скучной картины становилось тоскливо на душе.

— У вас везде такая природа? — поморщившись, спросил Тод.

Я возмущенно взглянул на него:

— Нет, конечно. Ты еще не видел наши зеленые массивы. Эти земли просто предназначены для сельскохозяйственной деятельности и поэтому здесь не сажают деревья.

— Шаттлу конец, — подвел итог своих наблюдений Колько. ему было больно за свой корабль. Любой пилот понял бы его чувства.

Космоплан действительно развалился на куски, подобно взорванной консервной банке. Я еще раз поразился необъяснимому случаю, который позволил нам всем уцелеть в этой кошмарной авиакатастрофе. Представьте себе, крылья находились где-то далеко за небольшими холмами. Три мощных двигателя раскололись на части и были оторваны от основного корпуса. Сам корпус был похож на выпотрошенную рыбу.

— М-да, — протянул я. — Наш подвиг тянет на рекорды, отмеченные в книге Гиннеса.

Колько никак не мог оторваться от своего погибшего корабля. Тод тоже задумчиво рассматривал останки.

Я повернулся к ним спиной и зашагал к автобусной остановке. Она была повреждена, но не нашим падением, а, скорее всего взрывом гранаты — навес и площадка были изрешечены осколками. На сломанной скамейке толстым слоем лежала пыль. Это доказывало, что давно ничей зад не устраивался здесь. Табличка с информацией о движении автобусов была сорвана со столбика и валялась в углу площадки.

— Ждешь рейсового? — ехидно спросил меня Тод, подходя ко мне. Он тоже изучил автобусную остановку, и на его лице возникло выражение тревоги. Увиденное не внушало спокойствия.

— Это мне не нравиться, ой как не нравиться, — произнес он.

— Что именно? — подал голос Андрей.

— Безмолвие. Не вижу никакой жизни. Ведь даже в Сахаре ползают змеи и бегают жуки и вараны. А здесь даже насекомые не стрекочут!

Я нахмурился. В словах американца была истинна. Вездесущие мухи и комары, которые для многих жителей страны становились кошмаром, отсутствовали. А веселые воробьи? Птицы словно вымерли.