Портрет себе на память - Татьяна Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как это без глаза? – спрашиваю, чуть не подпрыгнув на диване.
– Так это! Врачи говорят, что глаз просто не развился в чреве матери. Ей сейчас ещё только пять лет. Родители ей оставляют длинные кудряшки, которые закрывают половину лица. Она похожа на ангелочка и очень талантлива – у неё прекрасный слух и она замечательно поёт. Мы её не утомляем музыкальной грамотой, врачи говорят, что нельзя напрягать.
Удивительно, как бесстрастно она всё это рассказывает, как близко в её рассказе стоят фразы типа «умереть от любви» и «уйти к калеке». Я вытаскиваю из-под стола альбом. Мы находим чёрно-белые фотографии Берты и Цили, они и вправду были библейскими красавицами. А фотографию дон-жуана Лазаря не удалось найти. Наверное, это неспроста, он ведь всю жизнь скрывал свое настоящее имя.
Я собираюсь спать, медленно раздеваюсь: мысль об ангелочке с одним глазом не дает мне покоя. А вдруг это и есть первозданная гармония: красота и уродство, как инь и ян. Ведь в определенный период времени красавица мать и уродливое дитя были одним целым. Значит, лицо или тело – это только абажур, под которым может гореть свеча или электрическая лампочка, а может и ничего не гореть. Тамара это знает давно, может, с самого начала. Это сакраментальное знание и есть её ключ к окружающему миру. А, может, бесплодие было знаком, защитой, чтобы не родился неполноценный ребенок.
Пора укладываться, кот уже давно спит на Тамариных руках; когда она жестикулирует, Матрося потягивается, и меня от этого ещё больше тянет в сон. Уже укладываюсь и вдруг слышу:
– Что ты там теребишь? Что это у тебя? Крестик? Ты что, веришь в Бога? Ты же образованная женщина!
Я просто ошарашена. Как она не боится? – Сама, что называется «под богом ходит». Я распутываю тонкую золотую цепочку, завязавшуюся в узел вместе с висящим на ней крестиком. Цепочка поддается, но крестик выскочил из замка и куда-то упал. Я ищу его около дивана, на диване. Тамара делает вывод:
– Вот видишь, исчез, значит тебе это не надо.
– Я удивляюсь, как вы можете так говорить, – отвечаю, глядя на неё с укором.
Но это Тамару не смущает. Я, наконец, нахожу свой крестик. Но молчу. Думаю про девочку: она, наверное, все видит в тумане. Вот кому лучше было бы не рождаться, но думаю, что Тамара тут со мной не согласилась бы – они все её очень любят и берегут. И вдруг вспоминаю Вилю, который умер от какого-то наследственного заболевания. Вот оно в чем дело.
От Большой Арнаутской до Привоза
Малую Арнаутскую я уже освоила, теперь хожу по Большой Арнаутской. Здесь дома, пожалуй, посолиднее; некоторые перестраивают, есть и совсем новые в стиле модерн. Прохожу мимо свадебного агентства «Мендельсон и сыновья» и почему-то вспоминаю не свадебный, а также хорошо известный траурный марш Мендельсона; может, слово «агентство» у меня ассоциируется с похоронным агентством. Тамара говорит, что это не случайно. Оказывается, что есть такая еврейская традиция отмечать богатые свадьбы на кладбище. Ещё до революции и потом тоже, когда в городе случались эпидемии, моры или стихийные бедствия, в этом обвиняли евреев. Такие периоды длились иногда по несколько месяцев, а люди жили и не только умирали, но ещё и женились. Если в это время играли свадьбы, то евреи устраивали их на кладбище и просили своего бога Иегову, чтобы никогда не было пожаров, эпидемий и войн. Богатые евреи иногда устраивали на кладбище шикарные свадьбы, никого не смущая и не вызывая зависти у бедных соседей.
Я здесь много узнаю о жизни евреев, прохожу подготовку для поездки в Израиль. Я легко вписываюсь в их общество, потому что быть Тамариной ученицей – это быть Тамариным ребёнком. Меня соседи по двору так и воспринимают, и все ко мне доброжелательны, потому что доброжелательны к ней. Это очень важно. Она могла бы поменять свою квартирку на двухкомнатную в современном доме, где была бы кухня с окном и горячая вода, а не эта беда – АГВ. Как справедливо заметил таксист, подвезший меня с вокзала: квартира на Малой Арнаутской денег стоит. Но даже если бы у неё было больше сил, она не стала бы заниматься обменом. Однажды она мне сказала: «Ты должна понимать, что люди разные, и в некоторых домах живут некультурные люди, которые могут тебя обидеть или унизить только потому, что ты еврейка».
Сегодня по Большой Арнаутской иду за двумя мужчинами: один – лет тридцати пяти – довольно упитанный с толстыми ягодицами, в черных брюках, белой рубашке и чёрной кипе, прикрывающей его затылок. Кипу часто называют ермолкой – это российское название XIX века, транслитерированное на идиш (ярмлкэ). Я здесь часто встречаю «настоящих» евреев – несмотря на жару, они одеты в черный костюм, на голове шляпа с плоскими круглыми полями, которую надевают на кипу. Именно так одет другой мужчина, который заметно старше. Они обсуждают какие-то проблемы, вальяжно жестикулируя руками. У того, что в ярмолке, из карманов брюк торчат веревочки, по четыре с каждой стороны. Они называются цицит. В Торе целый закон посвящен тому, как носить эти цицит. Тамара говорит, что тот, у которого брюки с цицит, редактор еврейской газеты. Она сразу узнала его по моему описанию – Одесса город маленький. Она затеяла с ним тяжбу и жалобу на него передала раввину; хотя Тамара в бога не верит, но раввина признает как должностное лицо. Предметом тяжбы является редакционная статья в еврейской газете, дающая неправильное представление о взаимоотношениях русского и еврейского народа во время второй мировой войны. «Как он мог такое написать?! – возмущается она, и её подведенные черные брови поднимаются, – у меня много примеров того, как евреи, русские и украинцы сражались за Одессу плечом к плечу. Я знаю, как прятали евреев, когда пришли немцы. А он мальчишка! Я добьюсь, чтобы его сняли», – нервно постукивает она пальцем по столу.
