Портрет себе на память - Татьяна Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Знаменитый Привоз напоминает мне огромный вокзал, заканчивающийся базарной площадью, особенно его центральная часть, где навес поддерживается металлическими опорами из фасонного профиля, украшенного регулярно расположенными круглыми шляпками заклёпок, совсем как на крытых перронах в старых европейских городах. На открытом базаре продают и продукты, и промышленные товары, и конца ему не видно. За прилавками публика многонациональная – приезжают со всего бывшего Союза. Но есть и местные крестьяне: одеты они, как правило, в старые пиджаки, армяки; женщины в передниках поверх серых юбок, на голове белые платочки. От них пахнет хлевом и деревенским воздухом. Кажется, живут они бедновато. Некоторые по-деревенски застенчивы, говорят мало и с сильным акцентом. Хотя есть и другие – точно такие же, как на наших рынках, хамоватые перекупщики.
Я догоняю её около помидоров, и кричу:
– Я, я куплю помидоры!
– Покупай, если тебе нужны такие помидоры, – отвечает она с полным презрением.
Я опять сбита с толку, обескуражена, не получаю от рынка никакого удовольствия, более того – ничего вокруг себя не вижу. Хватаю её за руку, говорю:
– Давайте договоримся…
– Отстань! – огрызается Тамара. – О чем я с тобой должна договариваться? Когда мы к вам приезжали во время войны – вы что считали копейки, чтобы нас накормить? Я помню, как меня встречала твоя мама.
Мама моя действительно всегда старалась накормить Тамару домашней едой. Она очень любила её, находила возвышенной и одухотворенной, ценила её талант музыканта и педагога – только всё это было в шестидесятых, а не в войну. Она, конечно, имеет в виду свое поколение, эвакуацию. На рынке спорить не хочу. Но как-то грустно, ни одного толкового шага сделать не могу, никакого кайфа от рынка. Все мое внимание сосредоточено на том, чтобы снова не потерять её из виду. На ходу покупаю халву и солёные огурцы – продукты, которые она точно не ест, да и мне они не очень-то нужны. Смотрю: она уже около входа на рынок запихивает в свою раздутую сумку на колёсах два кулька вишни, предварительно выяснив у хозяина, из каких он мест. Местечко знакомое, и пока они беседуют, я расплачиваюсь за вишню. Теперь моя задача отнять у неё безумно тяжелую сумку на колёсах, но сумка переходит в мои руки, только когда мы садимся в трамвай – ей просто не поднять такую тяжесть. Она опять мне говорит: «Не бери билет». И вдруг до меня доходит, что я должна отдать деньги за билет, а билет у кондуктора не брать. Так и делаю.
Через несколько дней, когда я покажу ей страницы с моими заметками, специально для неё распечатанные в интернет-кафе, она удивленно поднимет брови и сначала спросит: «Ты что – Бабель?»
Потом прочтет и будет в очередной раз вправлять мне мозги: «Ты ничего не понимаешь! Ты Одесу не чувствуешь. Рынку 200 лет, оттуда всё и начиналось, а ты – бабушки, дедушки».
Но ведь я не про рынок пишу. Я пишу про неё – пишу портрет себе на память.
Виля и его род
Придя домой, мы все раскладываем: кабачки, баклажаны, лук, картошку, помидоры «бычье сердце», вишню – для неё, черешню и персики – для меня, а также ставим в холодильник творог, сметану и сливочное масло.
Мы устали, пьем чай. Тамара позволяет напоить себя чаем. При этом она подбадривает меня: «Лей больше кипятка в чашку, не жалей, лапка"
После чая я лежу на диване, проглядываю местную еврейскую газету и вдруг слышу какую-то возню в кухне. Заглядываю туда – она грузит в свою сумку на колесах два четырехлитровых пластиковых сосуда, – собирается в поход за родниковой водой. Я моментально меняю халат на сарафан, причесываю волосы и демонстрирую ей свою готовность. Она грозно вопрошает:
– Куда это ты собралась?
– С вами пойду за водой.
– Никогда! – отвечает она, – ты мне не нужна. Мне одной проще, я дойду до угла, возьму трамвай – и всё. Мне не нужно, чтобы ты устраивала мне истерики. Я как ходила по дороге, так и буду ходить, и не тебе меня учить. Дорога – для всех!
Вопрос решен, возражения не принимаются. Она мягко выталкивает меня из кухни в комнату, выбирается со своей груженой пластиковыми бутылями колесницей в вестибюль, как обычно натыкается пару раз на ящики с запасами, и через минуту я уже слышу, как она запирает ключом дверь со двора.
Я наказана. И пусть. Собираю свою сумку и иду на пляж. По дороге размышляю, как это я не смогла договориться с ней о совместных действиях по части обеспечения нашего быта – чувствую себя неуютно. Когда я ехала сюда, думала, что, как все дети, навещающие престарелых родственников, «натаскаю воды, починю крышу и дров заготовлю». Я даже была уверена, что мой скромный труд может пригодиться в этом доме. А теперь выходит, что все крутится вокруг меня. Я никогда не занимаюсь уборкой, она ужасно злится, если я хватаюсь за тряпку, ей не нравится, когда я что-то покупаю; приготовление еды, кроме салата, тоже не приветствуется. Топлю в море свои тяжелые мысли и надеюсь, что ей помогли войти в трамвай и уступили место около двери, и даже представить себе не могу, как она обычно добирается обратно с полными баклагами…
Вечером опять сидим за столом.
– Куда ты так смотришь? – спрашивает Тамара.
– Это чья фотография у вас в серванте? Мужчина симпатичный.
– Это Виля, мой двоюродный брат. Его уже нет, он умер рано от наследственного заболевания. Он при Хрущеве был директором завода. Его уважали все: и рабочие, и высшее начальство – он был большой умница, отличный специалист и исключительно честный человек. Виля прошел путь от простого рабочего, он был прекрасным инженером по мукомольному оборудованию. Однажды его послали в Монголию, чтобы обсудить план строительства мукомольного завода в Монголии. Наши собирались продать туда советское оборудование. Но Виля съездил, изучил вопрос и пришёл к выводу, что монголам дешевле покупать готовую муку, чем строить завод и молоть пшеницу, которую они будут привозить из-за границы. Так и сказал им. Хотя на контракте с Монголией он мог бы хорошо заработать. Вот такой он был порядочный человек.
– Хочешь, я расскажу тебе его историю?
Я уже не знаю, хочу или нет. Придётся внимать и запоминать имена, чтобы случайно
