Портрет себе на память - Татьяна Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так вот, я была настолько слаба, что почти не могла вставать с постели. Состояние было ужасным, у меня ещё начался невроз, я упрямилась, не хотела ехать в больницу. За мной ухаживала хозяйка. Я не давала адреса и не хотела, чтобы сообщали маме. И вот однажды: я не могу заснуть, у меня жар, и вдруг чувствую кожей, что мама рядом, но мамы нет. Засыпаю и вижу сон: мне снится умершая бабушка, я прошу её, чтобы она взяла меня с собой; она поцеловала меня и исчезла. Я даже проснулась от этого поцелуя, так ясно я его почувствовала. Она любила меня безумно, видела всё, но маму не упрекала, пыталась компенсировать её холодное ко мне отношение своей любовью. Я тоже любила бабушку. Знаешь, когда она была в гробу, у меня не было ни грамма страха. И ещё с мёртвой бабушкой случилась интересная вещь, думаю, не зря. Когда мы её помыли и переносили, я держала голову, и когда клали в гроб, рука её поднялась и как бы обняла меня. Представляешь, бабушка обняла меня на прощание!
Я немного отвлеклась, – говорит Тамара. И лицо её при воспоминании о бабушке вдруг осветилось таинственной улыбкой, которая как мотылек слетела с её губ и унеслась из нашей комнаты вместе с только что присутствующей здесь, невидимой мне бабушкой. И продолжает, – наутро просыпаюсь – мама сидит рядом. Она за мной ухаживала, она всегда на людях изображала, что любит меня. Мне нельзя было нервничать, и она обхаживала меня, выполняла все мои желания, правда, очень скромные. Потом она стала уговаривать меня вернуться домой, обещала дать отдельную комнату. Скажу тебе, что у нас квартира была сравнительно большая, но комнат было только две».
– И что, вы поехали?
– Поехала.
«Приезжаю, три дня все любят, на четвёртый устраивают чахотку. Мама говорит: «У меня нет отдельных апартаментов». В общем, началась Голгофа. Но чем меньше она меня любила, тем больше любила её я. Я её так любила, что когда ей было плохо, я это чувствовала и прилетала моментально.
В течение семи лет, пока я работала на Донбассе, я два раза приезжала в Ленинград с моими талантливыми учениками, которым я помогала поступать в консерваторию. И меня тоже прослушивали. Один раз у меня состоялось очень серьезное прослушивание – меня собирались взять на кафедру фортепиано. Профессор, который возглавлял кафедру, считал, что я стану отличной пианисткой. Уже почти обо всем договорились, я подала документы, и через день пришел ко мне мой знакомый, который устраивал это прослушивание, с поникшей головой. Когда профессор увидел на документах мою фамилию, он их чуть не выронил из рук. Хотя Сталин к тому времени уже умер, люди все ещё боялись принять в консерваторию девушку с такой фамилией. Но через пару лет, в начале шестидесятых, я все-таки поступила и переехала в Ленинград.
А потом, когда я работала в Ленинграде и когда ты уже окончила школу, случилось так, что моя мама серьезно заболела и я, бросив всё, уехала домой».
– Давайте сделаем перерыв и попьём чая, я вам налью, – осмеливаюсь перебить её, так как меня уже давно клонит ко сну. Но Тамара непреклонна.
– Не надо мне никакого чая, – декламирует она таким тоном, что я внутренне сжимаюсь, – чай – это тот продукт, который я наливаю себе сама. И продолжает:
«Мама очень серьёзно заболела ангиной, а сестре было некогда ухаживать, она сдавала сессию. Ляля была просто гениальной в математике, но тоже не сразу поступила в институт. Она была признанным талантом в школе. В десятом классе она уже прошла весь институтский курс высшей математики. Поэтому после окончания школы её взяли работать преподавателем. Об институте тогда и речи не было. И вот в этот самый момент, когда заболела мама, у неё случились какие-то очень важные экзамены. И эта эгоистка даже не дала мне телеграмму. Но я всё равно почувствовала. Я почему-то пошла на главпочтамт, пыталась дозвониться домой, у меня не получилось, и я дала телеграмму с текстом: «Как дела?». Но моё беспокойство не проходило, тогда я отправилась прямиком на вокзал. Но пока ехала на вокзал на трамвае, передумала, резко поменяла маршрут. И сама не поняла, как я оказалась в аэропорту, а уже через несколько часов – уже дома.
Мама лежала почти без движений. У неё была страшная ангина. Дома был только папа, он был совсем растерян и только что и мог, как подносить ей питьё, а она и пить уже не могла. Я немедленно профильтровала керосин и стала смазывать миндалины керосином, потом сбегала в аптеку, всю ночь сидела около матери, следила, чтобы она не задохнулась. Через день она уже пошла на поправку, но я ухаживала за ней ещё неделю.
И, несмотря на то, что я несколько раз спасала её от смерти, почувствовав её болезнь на расстоянии, она часто издевалась надо мной. Конечно, на людях она показывала, что любит меня. С материальной стороны – она кормила меня, не скупилась, и одевала, а с моральной – учила и постоянно третировала. Ляле никогда ничего плохого не скажет, Ляле всё под носик. Приезжаю как-то: мама стирает Ляле на старой машине, которая не сливает, приходилось вычерпывать воду. В следующий раз привожу ей новую, рижскую машину. Опять: «Тамара такая-сякая». Только приехала – нужны бутыля для консервации, я по всему городу – привожу на дачу тридцать бутылей.
Ты знаешь, как она могла сказать?! Я ведь дружила только с мальчишками, поэтому общение с мужчинами для меня не было кокетством или любовью. Мужчины просто были моими надёжными друзьями, хотя, конечно, не все.
Однажды на выходные меня привез домой военный на мотоцикле. Его младший брат учился в нашей музыкальной школе. Так получилось, что этому человеку нужно было в Одессу, а города он не знал, потому что их семья была не из этих мест. Он меня высадил у дома, поехал дальше по своим делам, но назначил свидание на следующий день. Я знала, что из этого ничего путного не выйдет, но всё-таки согласилась. Мы договорились, что в определенное время он будет ждать меня за углом, который был виден из моего окна. И вот я сижу в этот
