Страсти по Ницше - Эдуард Немировский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Людмила лечилась в психиатрической больнице, но недолго. Вскоре она умерла от рака.
Виталий после этого стал много гулять и пить, к отцу Марка он заезжал уже редко. А в пятьдесят лет он также скончался от рака. Его последними словами были: «Берегите Павлика».
Павел всё-таки развёлся, оставив жену и дочку. Цель Гусаковых была достигнута, правда, после их смерти. Теперь он женился на дочке профессора медицины, часто навещал Марка — видимо, от тоски по детству. Любил рассказывать о своём тесте, который, по его словам, готовил узбекский плов лучше, чем разбирался в медицине.
«Он, как и многие другие местные учёные, — шутил Павел, — получил звание профессора за приготовление узбекского плова для высокопоставленных руководителей». Последнее время только это и служило темой его уже увядшего юмора.
Как-то Павел пришёл к Марку с дочкой от первого брака. Ей уже было 16 лет. Очень тактичная, с хорошими манерами девушка, резко отличалась от всех участников бешеной жизненной гонки. Казалось, что она никогда не примет участия в ней, впрочем, кто знает? К своему отцу она относилась с необыкновенной нежностью и уважением, несмотря на то, что он оставил ее с матерью. И несмотря на то, что Павел уже тогда был психически болен.
Последний раз он навестил Марка, когда его жена была дома одна. Она открыла Павлу дверь, Марк пришел чуть позже. Когда Павел ушёл, жена попросила Марка никогда не оставлять её больше с ним наедине.
С этого момента Марк понял, что с психикой Павла происходит что-то серьёзное, и избегал его общества, находя для этого любые причины.
Через полгода они эмигрировали в Израиль, и там случайно Марк узнал, что Павел умер в психиатрической больнице. (Ему тогда, как и Марку, исполнилось бы сорок лет.)
Страшный жизненный марафон был закончен для этой семьи, впрочем, для Марка он ещё продолжался.
Но Марк оставил то далёкое время и вернул свою память опять в детство, когда Павлушка ещё бегал наперегонки и был, как всегда, первым. Когда спасённый Гусаков медленно удалялся со своей прихрамывающей женой в усыпанный золотыми листьями осенний парк. Когда уставшее от впечатлений солнце уже коснулось вечернего горизонта, а небо заполнилось бледными и ещё прозрачными звёздами.
Но самая яркая звезда уже сверкала во всей своей ослепительной красоте. То была Венера, которая заранее освещала предстоящую ночь, полную любовных приключений и утех, в этом маленьком затерянном в пространстве городке.
Было очень тепло, и сладкие запахи цветов обволакивали ночной воздух. Марк с отцом направлялся к Семёну Розенбергу — в этот вечер они были приглашены к нему на семейный ужин. Когда они пришли, за столом уже сидели дети Семена, стол был накрыт на большой террасе, окружённой густым виноградником. В это тёплое время года обычно ужинали на открытом воздухе.
Семён Розенберг, развалившись на диване, просматривал газеты. Их число стремилoсь к бесконечности, но он умело отбирал самое главное и при этом по-еврейски чмокал и кряхтел.
Увидев своего друга, переполненный впечатлениями от лавины политической информации, Семён радостно ринулся к Иосифу навстречу.
— А ты читал эту статью, Иосиф, а ту? — спрашивал он безостановочно. Отец Марка, конечно, всё уже читал — как истинный коммунист.
— Ну что можно сказать? — брезгливо и неопределенно скривился куда-то влево отец, а потом с благоговением и лекторским профессионализмом изложил мысль Центрального комитета партии, как свою собственную.
Отец в глубоких тайниках своей души всё-таки верил в идею социализма, Розенберг же — никогда. Они часто по-дружески спорили на эту тему, о чем никто никогда не знал, доказательством чего было то, что оба они ещё счастливо пребывали на свободе.
Жена Розенберга Лала уже выставляла на стол горячие блюда. Она была женщиной невероятных размеров и чудесно готовила еврейские и русские блюда. Марк смотрел на роскошный стол, где было много зелени, салатов, румяные куры раскраснелись, как невесты в брачную ночь, а фаршированная рыба и аппетитные пирожки, казалось, сами проглотят себя, если все не поспеют. «Человеческой душе никогда не побывать в раю, а вот у желудка есть такая возможность», — шутил Розенберг.
Отец Марка кряхтел, предвкушая удовольствие: «А-а-а!.. Сказка!.. Нет слов!..».
Никого в этот вечер больше не ждали. Мать Марка осталась дома, она не любила Семёна за его «ажурно-амурные» похождения. А Гусаков вообще терпеть его не мог за постоянное лидерство в жизненном марафоне, в победах над женщинами и партийной карьере.
Ужин удался на славу. Прочищая зубы (пропуская воздух через щели со звуком «ц-ц-ц…»), два «цыкающих» коммуниста уселись в дальнем углу зелёного дворика, окружающего дом Розенберга.
— Где достать миллион, Иосиф, — охал и стонал Семён беспрестанно, — столько дыр, денег не хватает.
— И это, несмотря на твой директорский оклад, — смеялся отец Марка.
— Все-таки я не понимаю, — продолжал Семен, — мы живем уже почти в светлом будущем, а где обещанная справедливость, откуда это «дело врачей-евреев»? Что-то здесь не так, Иосиф.
— Идея Маркса правильная, — растягивал от неуверенности слова отец Марка, — но люди всё испортили.
А Семён всё возмущался:
— Если свиньи не понимают, что такое жемчуг, зачем его бросать к их ногам. Создали бы общественную систему на уровне своего, человеческого, разума, систему, которую они не испоганят, а всё остальное оставили бы богам.
— Да, Семён, тотальный социализм преждевременен, — согласился Иосиф, — но в будущем люди всё равно придут к коммунистическим отношениям.
— К чему это будущее, — возмущался Семён, — если нет настоящего. Мы как раз те, кто создает это будущее, и должны по-человечески жить, тогда и будет смысл его строить.
На стол подали десерт. Лала позвала: «Мужики, к чаю». Она любила произносить слово «мужики», видно, тосковала по мужицкой ласке. (Семён занимал ответственную должность и всегда был занят, ну а свободные минуты, если выпадали, дарил молодым, стройным учительницам.) «Я — принципиальный коммунист, но всё человеческое мне не чуждо», — картавил он в шутку, намекая на великого Ильича.
На столе уже красовался сказочный воздушный замок — торт безе. Действительно, зачем мечтать о рае или коммунизме, когда вот оно — перед глазами: золотистые воздушные купола церквей, выпеченные из яичного белка и сахара, во множестве собрались в форме египетской пирамиды. Первые, самые лучшие кусочки, как всегда, отправлялись в тарелки толстощеких еврейских детей. А уж потом все остальные набросились с такой страстью на эти сладкие, пышные купола, как татары набрасывались на белогрудых русских баб во времена нашествия Чингисхана.
После сладкого о политике не было сказано ни слова.
Но
