Гном. Трилогия - Александр Шуваев

  Риторика - риторикой, но на самом деле приближение войны чувствовалось, как чувствуется, к примеру, наступление осени. По самолетам, каждый день "случайно" нарушавшим воздушное пространство на десятках участков границы. Да какое там "случайно". Нагло и вызывающе, почти не скрываясь. Оставляя за собой серебристый след, на громадной высоте, так, что не различишь подробностей, кружились, высматривая и считая, машины доселе невиданных типов, и истребители бессильны были что-либо поделать с этим. "Да нет, - утешали себя генералы, - время, понятно, удобное, но зато скоро зима. Не может того быть. Кто ж это воюет зимой?" И при этом хорошо знали, - кто. Вот эти вот и воюют, а немцы, что недавно так некстати капитулировали, могли бы немало рассказать о том, - как именно они воевали зимой. Под Москвой, под Ржевом, под Смоленском. Под Сталинградом и Ростовом, под Ворошиловградом и Косторной. Под Харьковом, наконец. Так что надеяться на перерыв до весны было, конечно, можно, а вот рассчитывать... Рассчитывать, как и всегда, следовало на худшее. Да дело и не в логике. Война просто-напросто назревала, как назревает, туго наливаясь белесым гноем, нарыв. В нем не сомневаются, он просто болит.

  Только теперь во всем этом было кое-что непонятное, нелогичное, и никак не вписывающееся в те нормы отношений между странами, что сложились в самое последнее время: удар наносился по возможности внезапно, дипломатия стала только и исключительно только средством, маскирующим подготовку к этому удару, а война объявлялась в тот самый момент, когда первые бомбы падали на вражескую столицу. Это в лучшем случае. Обычно обходились и без этих формальностей. Япония была, пожалуй, первопроходцем на этом пути, избрав этот естественный, простой, прагматичный принцип межгосударственных отношений еще в девятнадцатом веке, - сразу после модернизации. С тех пор в него вписывалось почти все и практически у всех, все уже привыкли, но тут вдруг и выплыло досадное исключение.

  - Ваше превосходительство господин посол, с крайним сожалением вынужден сделать официальное заявление о денонсации советским правительством Советско-Японского договора от пятого апреля 1941 года. Мне действительно очень жаль.

  Посол Сато некоторое время молчал. Заявление никак нельзя было считать неожиданным, но и при этом оно вызывало шок. Буквально сбивало с ног.

  - Должен ли я понимать ваше заявление таким образом, - голос посла дрожал, он презирал себя за эту дрожь, но ничего не мог с собой поделать, - что договор о ненападении с этого момента утратил силу?

  - Я уполномочен сказать только то, что сказал. Могу еще раз повторить: я сожалею.

  - В данных условиях я могу понять ваши слова только одним способом: это война. Очевидно, о том, что моя страна все эти годы твердо придерживалась духу и букве договора, не стоит даже и упоминать. Даже в самые критические для Советского Союза моменты, когда удар в спину мог оказать решающее значение и при этом был бы практически безопасным для Империи, пакт соблюдался.

  - Мы оказались перед неразрешимой дилеммой. На одной чаше - договор с Японией, которая не решилась напасть, - или решила не нападать, это нюансы, не имеющие решающего значения. На другой - обязательства перед союзниками, которые... всерьез поддержали нас в самый трудный момент, когда все, - вы совершенно правы! - буквально висело на волоске. Двойственность настолько велика, что даже мешает нам действовать с обычной уверенностью в своей правоте. Лучшим примером может явиться сам этот разговор. С практической точки зрения он представляет собой обычную глупость: мы, по сути, предупреждаем вас, действуя себе во вред, и все равно остаемся перед вами в роли вероломных негодяев. Товарища Сталина враги считают образцом коварства, но этот разговор состоялся именно по его инициативе.

  - Не понимаю.

  - Я уже тоже. От себя хочу добавить искренний совет: Японии следует капитулировать как можно скорее, чтобы избежать страшных потерь. По-настоящему страшных. Вы пока даже не можете себе представить, против каких сил вам предстоит бороться.

  - Вы не понимаете, - Сато медленно покачал головой, - и не можете понять. Это совершенно невозможно. Если мы сдадимся, не сражаясь перед этим до последней крайности, то потом все равно не сможем жить. Это мало имеет отношения к рассудку, но это так.

  - Ваше Превосходительство. Я не могу поверить, чтобы японский народ не выработал своих, оригинальных способов правильного проигрыша. Чтобы никакой проигрыш не был бы тождествен катастрофе. Иначе он не просуществовал бы так долго. И - не думайте, что так уж уникальны: во всех странах, у всех народов, для любого строя и религии существует известный зазор между официальной моралью и реальной жизнью. Между тем, что положено говорить вслух и тем, что просто без шума делают. Попробуйте мыслить в этом направлении и всегда найдете во мне искреннего союзника. И вы, и любой обладающий влиянием японец по вашей рекомендации.

  Так вот лучше бы они молчали. Лучше просто напали бы, как положено, внезапно и без объявления войны. Тогда можно было бы и отвечать соответственно, с обычным уровнем паники стороны, попавшей под очередной блицкриг, но сохраняя гармонию духа. А теперь дух был смущен, мировой порядок подвергнут сомнению, а будущее - смутно и неопределенно.

  Тропа самурая IV: навстречу Солнцу

  Лейтенант Гоичи вскочил в час пятьдесят две по полуночи двадцатого сентября, разбуженный ослепительным светом, что лился с ночного неба, проникая в окна казармы. В шоке, он выскочил наружу в одном нижнем белье, подхватив обмундирование и не сумев сыскать одного сапога. Спросонок смотреть на небо оказалось совершенно невозможно: там ослепительным белым светом пылали десятки лун. Синеватый, мертвенного оттенка свет заливал окрестности с яркостью солнечного полудня, почти не давая теней. По двору, по плацу металось довольно много людей, подобно ему - полуодетых, подобно ему - одевающихся на ходу. Панических воплей не было, но противоречивые команды бывалых унтеров прекрасно их заменяли, усиливая неразбериху. Чуть опомнившись, он расслышал монотонный гул моторов в небе. В голове, спасая его и немногих, последовавших за ним, вспыхнуло ярче пылающих в небе осветительных ракет: "Воздух!!! Осветили и теперь ударят!"

  - За мной, - истошно завопил он, буквально перелетая глинобитную стену и чувствуя в ногах легкость и неутомимость, как у зайца, - в укрытие!

  И кто-то, десятка полтора человек, быстро соображавшие или бездумно последовавшие за ним, стремглав бросились прочь, стараясь оказаться как можно дальше от беспощадно освещенных казарм. Позади, за спинами беглецов наконец-то взвыла хриплым голосом сирена, и тут же поперхнулась. Там, позади, накладываясь на белое сияние ночной иллюминации, полыхнуло раз и два, раскаленный вихрь без натуги догнал Гоичи и так толкнул его в спину, что он не удержался на ногах, грохнулся ничком, ободрав руки и расквасив нос о каменистую, горную дорогу, чуть присыпанную острыми камешками. С тем, чтобы тут же вскакивать на ноги, явно не было ни малейшей спешки, и он развернулся как есть, лежа на животе. Казарм - не было, слепя глаза, через жалкие, чудом уцелевшие остатки стены городка перехлестывало буйное, дымное пламя, но бомбы продолжали свистеть и там, в огненном аду, взрывы еще продолжались. Он резко, со свистом, выдохнул, пытаясь обрести хоть какое-то присутствие духа, но это привело только к одному: он понял, что раскаты за спиной - тоже никакое не эхо. Укрепрайон. Тот самый, который его часть должна была занять по боевой тревоге. По той самой, которой только что не дали даже допеть до конца свою прощальную песню.

  Свет еще не померк и там, на Верблюжьей горе продолжали грохотать взрывы. Специальные корректируемые бомбы весом по тонне и полторы, заключенные в кованый корпус, без особого напряжения проламывали фортификационный бетон дотов и блиндажей, взрываясь внутри. Свет начал меркнуть, но взрывы, десятки взрывов продолжались там, на перевале, стирая любовно продуманный, обжитой, с немалыми усилиями возведенный укрепрайон. Сотни китайских рабочих строили его долгие месяцы, так, что поблизости образовалось немаленькое кладбище, а вот под ударом, для отражения которого его, собственно, и создавали, он продержался какие-то минуты, не больше десяти. А вообще за эти примерно четверть часа, прошедшие с момента пробуждения, сказали ему о характере предстоящей войны куда больше, чем курс любой академии. Героизма и умения от него и ему подобных потребуется примерно столько, сколько от клопов, умышленно подвергаемых действию избыточной концентрации гексахлорана.