Все реки текут - Нэнси Като

С усилием она оторвалась от него и передвинулась на другой конец стола.

– Вам лучше уйти, – сказала она, но ее губы задрожали и она опустила голову.

– Выслушай, только выслушай меня! – Через стол он поймал ее руку и крепко сжал. – Подними голову! Посмотри на меня! Я вовсе не хочу сказать, что я не люблю тебя. Я люблю, восхищаюсь тобой, уважаю тебя… Я люблю тебя во всех смыслах этого слова. Но ведь я не школьник, а ты женщина. Пойми это, дорогая. Я тебе нужен, ты ведь тоже хочешь меня, разве нет? Разве не так?

– Да!.. Нет! Пожалуйста, уйдите, – она отдернула руку.

– Хорошо, – он внезапно успокоился, как будто решил, что бесполезно спорить с истеричным ребенком. – Ладно. Я уйду. Но ты совершаешь ошибку. Мы бы могли быть счастливы, и это бы никому не повредило.

– А как же ваша жена?

– Это звучит нелепо, я знаю, но то, что происходит со мной, никак не влияет на мои чувства к ней. Я все так же люблю ее, но из-за тебя я лишился рассудка.

– Значит, мне придется быть сильной за двоих. Мой ответ – нет! Я переживала подобные ситуации в роли жены. И я сочувствую женам. Кроме того, это будет предательством по отношению к Брентону, когда он в таком состоянии, как сейчас… Разве вы не чувствуете этого? Вам не приходило в голову, что вы играете не очень благовидную роль?

При этих словах он слегка поморщился.

– Вы говорите так, будто у меня был какой-то расчет. Это звучит отвратительно. Но поверьте мне, я просто не смог сдержаться.

– Хорошо. Я верю вам. Но теперь, пожалуйста, уходите. Она думала, что победа за ней, но не рассчитала его упорства. Он продолжал добиваться своего, он тянулся к ней, невзирая ни на какие возражения, ни на какие слова. Мысль о том, что работы на плотине и шлюзе подходят к концу, придавала ему решимости.

Он обошел стол и снова схватил ее за руки, бормоча что-то бессвязное, он тянулся к ее губам, как изголодавшийся к пище. Его колено прижалось к ее бедрам, крепкие пальцы впились в грудь, язык с усилием разжимал губы. Она отчаянно сопротивлялась, снова и снова повторяя про себя: «Я должна быть сильной. Я должна быть сильной.» Наконец, ей удалось оторваться от него – она тяжело дышала, прическа растрепалась. Она сказала:

– Если вы еще раз посмеете тронуть меня, я позову Чарли. Почему вы позволяете себе подобное? Ах, зачем я родилась женщиной? – Она бросилась в кресло, и, положив голову на стол, закрыла лицо руками. В этот миг она почувствовала нежное прикосновение к ее волосам:

– Послушай, Дели. Ради Бога, посмотри на меня. Я ухожу. Мне жаль, что так получилось, я… просто я схожу по тебе с ума, как последний безумец, понимаешь? Я ничего не могу поделать с собой! – Она не подняла головы, но услышала, как хлопнула дверь салона.

В ту ночь, лежа на своей койке, она не могла заснуть, разглядывая деревянный потолок, нависший низко над головой, снова и снова переживала ту битву. «Почему бы и нет? – шептал коварный голос. – Почему бы и нет, кто узнает, кому это повредит? Почему не уступить?»

Искушение было сильным, но если она поддастся ему, это будет прецедент. Но ведь она не любит Сайрэса Джеймса – он нравится ей, она восхищается им, находит его волнующе привлекательным. И только-то. И ей не будет оправдания, кроме сомнительного «Лови день, жизнь уходит». Да, жизнь уходит, и через сто лет всем будет абсолютно безразлично – как именно она поступила сегодня. И все же она не могла принять эту философию. Жизнь дается только раз, и нужно прожить ее лучшим образом, в меру наших возможностей; мы должны вести себя так, будто важно все, что мы делаем, каждый поступок, каждая деталь, иначе жизнь наша превратится в фарс.

Бывают, разумеется, моменты, когда она действительно похожа на фарс… но этот путь ведет к гедонизму или безумию. Она снова задумалась о проблеме Сайрэса Джеймса. Не видеться с ним вообще было невозможно. Значит, нельзя оставаться с ним наедине. Она не была уверена, может ли полностью доверять себе, и была убеждена, что не может доверять ему.

7

Мировая война, война за демократию, за окончание всех войн наконец-то окончилась. Она длилась четыре невероятно долгих года, исполненных страданий и разрушения. Поставщики военного снаряжения и стальные короли сделались еще богаче; мир стал беднее, потеряв много молодых многообещающих жизней.

Как и в других странах, в Австралии было много людей, которым предстояло заново найти себя в мирной жизни. Они были ввергнуты в бойню; им дали по винтовке со штыком и научили убивать без пощады. Теперь, с руками, запачканными кровью, с душами, обремененными жестокими деяниями, они вернулись к своим женам, к невинным детям, к спокойной и рутинной канцелярской работе. Среди них были искалеченные на всю жизнь: кто потерял глаз, кто ногу или руку; у других были шрамы на душе, невидимые, но такие же пугающие.

Многие из вернувшихся в города с трудом приспосабливались к мирной жизни, и благодарное правительство поселило их на земле. Им дали энное количество акров австралийского скраба – необжитых засушливых земель, заросших кустарником, на которых им предстояло возделывать пшеницу. Низкорослые эвкалипты, очень живучие и цепкие, упорно сопротивлялись топору и огню: от мощных корней они вновь прорастали сквозь вспаханную землю будто зубы дракона. Появился и другой враг – эрозия: почвенный слой сдувался, наступающие пески засыпали пастбища.

Были начаты новые программы по ирригации земель, расположенных по берегам Муррея, и демобилизованные солдаты стали работать над сооружением каналов и арыков, над установкой водяных насосов.

По окончании работ они были расселены по берегам реки и занялись выращиванием и торговлей фруктами. Менее удачливые из них разорились и снова подались в города или же пополнили собой ряды вольных странников, кочующих по глубинным районам страны. Лишь немногие преуспели в садоводстве, и хотя не стали богаче, но смогли обеспечить себе средства к существованию.

Мелвиллы относились именно к таким семьям. Но и их дом не обошла беда. Джим, их первенец, погиб во Франции незадолго до того, как было подписано перемирие.[23] Это было несправедливо: ведь он прошел через трехлетнюю мясорубку, не получив ни единой царапины. Мать тяжело переживала потерю. Она никогда не говорила о нем и не разрешала говорить мужу; на ее обычно добродушном лице застыло скорбное выражение; углы плотно сжатых губ опустились вниз, от них к носу пролегли глубокие складки.

Младший сын, Гарри, молодой и жизнерадостный, не очень изменился. Он всегда выглядел старше своих лет и только суровая складка у рта, да еще приобретенная привычка нервно моргать глазами, будто желая отогнать нечто, слишком уж страшное, говорили о пережитом. Его отпустили домой по ранению, и пароход, привезший Гарри, в то же самое время доставил родителям и похоронку на Джима.