Психопомп - Александр Иосифович Нежный

260 253/7 512 ОР. Он снял бейсболку и пригладил ладонью редкие светлые волосы. Одутловатое его лицо показалось Марку знакомым. Он принялся вспоминать – и вспомнил минувшую зиму, тесный зал прощания при морге и этого человека в гробу. Убит был в пьяной драке в чахлом скверике среди обступивших его многоэтажных домов. Священник называл его Виктор. Виктор! – позвал Марк. Тот испуганно шарахнулся, обернулся и уставился на Марка пустыми глазами. Ты Виктор? – спросил Марк. Погоди, погоди, в растерянности пробормотал Виктор. Ты, что ли, живой? У тебя, я смотрю, прикид не наш. Ты живой? Марк кивнул. Живой. Ну, блин, ты даешь! – изумленно сказал Виктор. И никто про тебя не знает? Марк пожал плечами. Понятия не имею. А здесь что? – спросил он. Ты слепой? – как бы свысока спросил Виктор. Да ты только посмотри, блин, на эти гребаные дома! Ты внутрь загляни, ты оху…ешь, честное слово! Он дернулся, будто от удара током, и сморщился от боли. Гадство. Слова не скажи. Марк повторил. Что здесь? Виктор посмотрел на него с презрением. Не догоняешь? Ты в Ад попал, братан. А ты, спросил Марк, ты давно? Он не решился произнести: в Аду. Виктор сплюнул. Как сандали отбросил, так и попал. Мне когда мать говорила за Страшный суд, я ржал и говорил, тебе голову твои попы заморочили. У меня, говорю, два суда, две ходки, клал я на Страшный твой суд. Меня когда привели, я еще не проснулся, даже глаз не открывал. А потом открыл, посмотрел – и как-то сразу я понял, что здесь про меня всё знают, знают, что я болтал трезвый, какую пургу нес пьяный, кого обидел, кого… Всё знают. Он усмехнулся. И смотрит на меня седенький такой старичок и видит меня насквозь. А кто… старик этот… кто? – уже догадываясь, выдохнул Марк. Виктор дернул плечом. Без понятия. Говорят, Бог это был. Да разве Бог такой? А может, и в самом деле, откуда мне знать. Тут разве поймешь. Он молчит, а я голос слышу, как будто у меня наушники. Или как будто я сам себе говорю. Что ж ты, Виктор, так скверно жил. Я хотел сказать, как все, так и я, но не мог. Меня как замкнуло. И слышу: и не надо на всех ссылаться. У тебя своя была жизнь, ты, как мог, ей распорядился. Ты бы мог стать хорошим человеком. Ведь мог? Мог – не мог, сказал я, хороший – плохой. Какой есть. Так получилось. И тебе не жаль, я слышу, что ты не стал любящим сыном, честным тружеником, хорошим мужем и заботливым отцом – а стал позором своей матери, грязью человечества и сором земли. И умер, как жил – безо всякого смысла. Постыдно ты умер. Мне так обидно стало. Я правильный пацан, а он меня в грязь и сор. Какая я грязь? Какой сор? И умер со смыслом – я Толе Шершавому за «петуха» перо вставил, а потом его брательник, Вова Пестрый, меня завалил. А старик меня долбит. Ты все помнишь о своей жизни? Вспомни, как мать обокрал. Последнее взял и с дружками пропил. Вспомни, как Милу обидел. Она тебя полюбила, а ты ее оскорбил. Она руки на себя наложить хотела – ты помнишь? У нее ребенок от тебя. Девочка. Ты даже не знаешь, как ее зовут. У меня в груди горячо стало. А как пожилого человека избил? Ты ему нос сломал и два ребра. Ногами его бил. Помнишь? И ножом ты первый ударил. И убил. Потом и тебя убили – но, по сути, ты убил себя сам. Веришь, братан, я заплакал. И не от страха, что отвечать. Так тошно мне стало от моей жизни, так горько и стыдно, я тебе передать не могу. И слышу: тебе, Виктор, одна отсюда дорога – в Ад. Мне тогда все по барабану. Ну, Ад, и ладно, мне по хер, пойду в Ад. Иди, я слышу, а когда придет время, тебя позовут. И меня повели. Он помолчал, сглотнул и пожаловался, иногда курить хочется – сил нет. Думаешь, какая фигня, ты, Витя, мертвый, ты в Аду, а эта гадость так в тебя въелась. Марк спросил, а тебя… и других, кто здесь, мучают? Знал бы, промолвил Виктор, что здесь такое, сто раз подумал бы, как жить. У них тут для нас, для общего режима, воспитание есть – чистка души. Они ее у тебя вынимают и что-то с ней делают. А ты сидишь пустой, без души, и я тебе скажу, это хуже всякой боли. Пошел бы удавился, да здесь разве дадут! И потом – зачем давиться мертвому человеку? Да тут много всего… Если ты кончил кого-нибудь, порезал или пристрелил, то дают тебе нож и ставят перед тем человеком, которого ты уже кончал. Перед Толей Шершавым. Убивай! Ты кричишь, я не хочу! я не могу! я тогда пьяный был, его порезал, а сейчас не буду! Куда там. К тебе проводок прилепят, и ты захочешь, и рука твоя сама… И все? – спросил Марк. Виктор снова сплюнул. Ага. Держи больше. Ты его убиваешь десять раз, и всякий раз отказываешься, и всякий раз тебя заставляют… Ад кромешный. А ты, вдруг сказал Виктор, живой, а здесь. Ты как здесь? Сам не знаю, сказал Марк. А назад вернешься? Марк кивнул. Ты в Москве живешь? В Москве, ответил Марк. Слушай, друг, у меня мать в Бирюлево, Загорьевский проезд, дом семь, квартира одиннадцать, Гаврилова Анастасия Романовна. Ты ей скажи… не говори, что я в Аду, она плакать будет… скажи, я прощения прошу. В пустых его глазах промелькнуло страдание. Тупой я был в той жизни. Дерево, вздохнул он. Ну, будь, браток. Чтоб я тебя здесь никогда больше не встречал. Марк протянул ему руку; и он протянул свою. Однако вместо руки Виктора он пожал воздух. Вот так у нас, сказал Виктор, я – не я, одна видимость. Марк остановил его. Постой. Что значит номер у тебя на спине? И на груди? A-а, это… Семь тысяч пятьсот двенадцать – это, по их календарю, год, когда я сюда попал. А первое число – миллион двести шестьдесят тысяч двести пятьдесят три – мой номер порядковый на тот год. И две буквы – ОР – общий режим. Прощай, братан.

3.

По выщербленному тротуару Марк шел меж домов с закрытыми подъездами и лишь кое-где распахнутыми окнами – шел в ту сторону, откуда доносились звуки, похожие