Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они наслаждаются обществом друг друга. А почему бы и нет? Это же Ингве, он такой обаятельный, веселый, зрелый, он во всех смыслах лучше меня.
С ним она смеется.
С ней он смеется. Что происходит?
Тело мое отяжелело, почти утратило способность двигаться, изнутри подступила чернота. Стоило им переглянуться, как я ощущал укол.
Ингве лучше меня. Теперь она это поняла. Зачем ей я, если есть он?
Ингве встал и направился в туалет.
– Карл Уве, ты что? – встревожилась Тонья.
– Ничего, – соврал я, – просто задумался. В последние дни столько всего произошло.
– Это точно, – согласилась она, – как же все замечательно. И у тебя отличный брат.
– Вот и хорошо, – сказал я.
Но на этом ничего не кончилось, они по-прежнему болтали, будто меня не существовало, я пил и все больше тонул в отчаянии. В конце концов я решил послать все к херам собачьим. К черту!
Я вскочил и пошел в туалет. Уткнулся головой в стену. Увидел на полу осколок пивной бутылки. Наклонился, взял осколок, посмотрелся в зеркало. Провел осколком по щеке. На коже заалела полоска, из которой закапала кровь. Кровь я стер, и больше ее не появлялось. Я провел стеклом по другой щеке, на этот раз нажимая что было сил. Вытер кровь бумагой, выкинул бумагу в унитаз, спустил воду, положил осколок на пол за мусорное ведро, вышел и вернулся к ним за столик.
По какой-то невообразимой причине этот поступок будто придал мне сил. Я принес нам пива, Тонья взяла мою руку и, продолжая болтать, прижала ее к своей ноге, наверное, почувствовала что-то и захотела меня утешить. Я отнял руку, залпом выпил пол-литра, мне внезапно захотелось в туалет, меня неуклонно тянуло туда, я встал и пошел, запер дверь, достал из-за ведра осколок и сделал еще по царапине возле прежних, потом еще одну, над подбородком, где кожа была мягче и боль ощущалась сильнее. Промокнул кровь, выступило еще немного, я ополоснул лицо холодной водой, вытерся и пошел обратно.
– Рад, что вы нашли общий язык, – сказал я, улыбнувшись, Ингве и Тонье.
Мы подняли бокалы, чокнулись и выпили.
– А что это у тебя на щеке? – спросил Ингве. – Порезался, когда брился утром?
– Да, вроде того, – ответил я.
В помещении было темно и людно, Тонья и Ингве уже захмелели и, занятые беседой, не заметили, что я сделал, разве что Ингве один раз спросил. Впрочем, у него все равно не хватит воображения догадаться, что мне пришло в голову себя порезать. Я проделывал это целый вечер, хладнокровно и планомерно, лицо медленно покрывалось порезами и горело все сильнее, так что я, прихлебывая рядом с ними пиво, готов был закричать от боли, если бы одновременно не наслаждался ею. В боли таилась радость, радость от мысли, что я способен ее выдержать, я выдержу все, все, все.
– Может, в «Оперу» зайдем, пока они не закрылись? – предложил Ингве.
– Отличная мысль, – поддержала его Тонья.
Я встал, надел куртку и тщательно замотал шарфом нижнюю часть лица, надвинул на лоб шапку и первым вышел на Нюгордсгатен. Воздух, холодный и свежий, словно вгрызался в раны. Я напился так, что хуже не бывает, однако шагал уверенно, а голос, когда я решался что-нибудь сказать, звучал совершенно обычно.
В голове ничего не осталось. Кроме ликования от того, что я сделал.
Тонья взяла меня за руку, Ингве шел, по обыкновению слегка наклонив голову.
Перед «Оперой» выстроилась очередь, мы встали в хвост.
Тонья взглянула на меня.
И закричала:
– Что случилось? Что с тобой такое? У ТЕБЯ КРОВЬ!
Я перешел на противоположную сторону улицы.
– Ты что сделал, Карл Уве? – воскликнул подоспевший следом Ингве.
– Ничего я не делал, – огрызнулся я, – просто порезался.
Тонья бросилась к нам.
Она плакала, почти заходилась в истерике.
– Что ты сделал? – выкрикивала она. – Что ты сделал?
Я зашагал прочь. Ингве шел за мной.
– Я пойду домой, – сказал я, – позаботься о Тонье.
– Ты уверен? Ты больше ничего не выкинешь?
– Да отвали ты уже наконец от меня! Иди успокой ее.
Ингве остановился, а я шагал вперед, не оборачиваясь, поднялся до Табернакле, свернул на Скоттегатен и спустился вниз по склону к дому. Я вошел в квартиру, прямо в одежде лег в постель и стал ждать, пока в дверь позвонят; Тонья должна прийти ко мне, она должна, должна уйти от Ингве и прийти сюда, позвонить в дверь, должна; я лежал, и прислушивался, и ничего не слышал, и сон унес меня прочь.
* * *
Еще во сне я знал, что просыпаться нельзя, что меня ждет нечто ужасное, и мне долго удавалось не выпускать себя оттуда, из зоны ниже сознания, пока наконец источник сна не иссяк и находиться внутри его стало невозможно.
Лицо болело, я сел, и на меня навалилось все случившееся. Теперь надо покончить с собой, подумал я.
Такая мысль приходила мне много раз, но понарошку, я ни за что, ни при каких обстоятельствах не сделал бы этого, и сейчас тоже.
Однако она единственная помогала унять боль.
Подушка покраснела от крови. Я вышел в прихожую, снял с гвоздя компакт-диск и посмотрелся в него.
Я изуродовал себе лицо. Превратился в чудовище.
Если останутся шрамы, я буду таким навсегда.
Я принял душ. Лег в постель. Попытался представить, каково было Тонье. Что она подумала. Кончено ли все между нами или нет.
Начав встречаться со мной, она такого не ожидала.
Я сел и опустил голову.
Боже милостивый, сказал я, пускай все наладится.
Я прошел на кухню и выглянул в окно.
Я должен ее увидеть.
Но, возможно, не сегодня.
Наверное, сегодняшний день лучше пересидеть тихо.
* * *
Вечером у нас с Ингве и Туре планировалась репетиция на заброшенной фабрике. За несколько часов до нее я пришел к Ингве.
– Ну и видок, – сказал он, увидев меня. – Ты зачем это сделал?
– Не знаю. Сделал, и все. Перепил. Так войти-то можно?
– Ясное дело.
Мы
