Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт

Джексон уже вскочил на ноги. Он протестовал против замечаний моего адвоката и моего собственного. Затем в виде необычного приговора он заявил, что все это его нисколько не смущает, «если вообще здесь возможно какое-нибудь смущение». Мне пришло в голову, что он несколько запутался.

В зале поднялся шум. Помощник господина Джексона положил перед ним какие-то документы. Он взял их в руку, но не читал, вместо этого потрясал ими в воздухе и кричал:

— Нет ни малейшей ценности в показаниях этого свидетеля (то есть меня) относительно поведения послов других стран и в его оценках. Причины их присутствия на партийной конференции, к которой он присовокупил свое имя, как мне кажется, не имеют никакой ценности как свидетельства. Я не отрицаю, что они были там, но думаю, что если он говорит ради того, чтобы что-то сказать, без предоставления фактов… то хочу дать ясно понять, что не имею никакого желания возражать ни против любого факта в этом свидетельстве, ни против большинства мнений, о которых он распространялся так долго. Но я считаю, что его отношение к действиям иностранных послов не входит в число важных и существенных доказательств.

Я попытался что-то сказать. Доктор Дикс тоже. Председатель суда оборвал нас обоих. Русские, полные чувства собственного достоинства, бросали искоса взгляды на британских и французских судей. Наконец председатель позволил доктору Диксу продолжать. Но мой адвокат не собирался в данный момент менять тему. Он хотел ответить обвинителю Джексону и заверил суд, что задал вопрос не из упрямства, но потому, что важно было дать понять сложность положения для немецкой защиты, когда представители зарубежных стран поднимают тему участия в партийной конференции.

Председательствующий судья был удовлетворен. Суть его замечания состояла в том, что если адвокат желал отметить участие дипломатов в партийной конференции, то против этого нечего возразить.

Господин Джексон переключился на другую столь же важную тему.

— Вы поддерживали перевооружение средствами Имперского банка. Почему?

— Союзные державы обещали всеобщее разоружение, — начал я. — Мне представлялось, что в политическом смысле Германия обладала равными правами с другими государствами. Поскольку они не выполняли своего обещания разоружаться, то я полагал, что и моя страна вынуждена вооружаться до обычного уровня.

Я рассказал о системе мефо-ваучеров, о вооружении Чехословакии и Польши в то время и о том, как в 1935 году Россия заявила о своем намерении довести общую численность своей армии в мирное время до миллиона человек. Я попотчевал американцев рассказом о разговоре, который имел с их послом в Москве — господином Дейвисом — во время его пребывания проездом в Берлине. Прочел фрагмент из «Воспоминаний» посла, в которых он упоминает этот разговор: «Шахт с ликованием буквально выпрыгнул из своего кресла, когда я изложил инициативу президента Рузвельта относительно того, что вооружение должно ограничиваться таким оборонительным оружием, которое человек способен нести на плече». Я процитировал другой отрывок из книги господина Дейвиса, согласно которому я всерьез высказывался за всеобщее разоружение. Все это время я держал в поле своего зрения Джексона с ощущением, что вскоре должно случиться нечто необычное. Доктор Дикс считал, что я должен рассказать суду о том, сколько денег, находившихся в распоряжении Имперского банка, выделил на перевооружение.

Господин Джексон снова вскочил на ноги. Это, утверждал он, не относится к делу. Никому не интересно, много или мало истратила Германия средств на перевооружение.

Господин Дикс спокойно возразил, что, наоборот, суду следует поинтересоваться этим: ведь, исходя из обширности или ничтожности суммы военных расходов, можно будет уверенно определить, планировалась ли агрессивная война, или перевооружение служило исключительно целям обороны. Должен сознаться, что лично я не особо помог своему защитнику в этой дискуссии, поскольку ошибся в цитировании, упомянув миллионы вместо миллиардов. Скамья подсудимых отреагировала на эту ошибку едва заметной улыбкой.

Господин Дикс напомнил о другой претензии обвинения. Оно считает преступлением то, что в период моего пребывания в должности председателя Имперского банка Третьего рейха национальный долг увеличился втрое.

На это я бодро и спокойно ответил:

— Обвинение могло бы с тем же основанием упрекнуть меня в том, что в период моего пребывания на этом посту значительно выросла рождаемость в Германии. Хочу твердо заявить, что не вижу за собой вины в обоих случаях.

Французский судья слегка улыбнулся, другие оставались бесстрастными.

Последовали бурные дебаты вокруг сумм, затраченных на вооружение Германии в период, когда я контролировал финансы страны. Их ход сложился в мою пользу, и председательствующий судья признал это.

После полудня дискуссия сконцентрировалась вокруг вопроса, насколько мне была известна непосредственная заинтересованность Гитлера в войне.

В ее ходе прозвучало свидетельство Шпеера. Летом 1937 года он находился в горной резиденции Гитлера. Сидел на террасе и слушал через открытое окно, как мы с Гитлером спорили друг с другом. Шпеер видел, как я удаляюсь. Затем Гитлер вышел на террасу и сказал ему:

— Только что у нас с Шахтом был серьезный спор. Больше не могу работать с Шахтом. Он рушит все мои финансовые планы.

Это было совершенно справедливо. Я действительно рушил финансовые планы Гитлера, и по существенной причине. Я не желал, чтобы он готовился к агрессивной войне, и не собирался помогать ему в этом деле. Фактически я наложил эмбарго на использование тех средств Имперского банка, в которых был заинтересован Гитлер. Он был вынужден обращаться к крупным банкам, и легко представить его отношение ко мне. Легко представить для немца, но мне нужно было прояснить это для других. Поэтому в ответ на вопрос моего адвоката доктора Дикса я разъяснил:

— Если бы я сказал Гитлеру, что больше не дам ему денег потому, что он готовит войну, то уже не был бы здесь и не имел бы удовольствие вести столь ободряющий разговор с вами, господин адвокат. Мне пришлось бы консультироваться со священником, и это было бы одностороннее действо, поскольку я лежал бы молчаливо в могиле, пока священник произносил молитву за упокой.

В четверг, 2 мая, обсуждался вопрос о моей отставке с поста председателя Имперского банка. Обвинение утверждало, что я «исхитрился» добиться своего увольнения с простой и единственной целью освободиться от финансовой ответственности. Прокурор заявил, что меморандум, который я вручил Гитлеру и в результате которого трое из нас были уволены, не содержал никакого упоминания о нашем отказе выделить Гитлеру средства на военные цели. Напротив, мы основывали свой отказ в дальнейших кредитах техническими аргументами, такими как избыточный спрос на рынке капиталов, невозможность повысить налоги и т. п. Я объяснил суду, что в условиях Третьего рейха просто не существовало возможности сказать господину Гитлеру: я не дам вам денег на войну. Рассказал также судьям, как Гитлер, когда получил меморандум, воскликнул: «Это же мятеж!»