Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

– А если он примется за шоколадные, скажет, что с розовым кремом вообще не ест, не любит или с ним происходит что-то еще: от розовых пирожных у него бывает отрыжка, изжога, стрельба в ушах, колики в пояснице, тогда как? – задал вполне резонный вопрос Пуришкевич.

– Шоколад Распутин ненавидит, считает его дамской прихотью, баловством… И вообще он к сладкому не очень, но тут у него выхода нет – будет есть, что подадут. И в первую очередь – розовые пирожные.

Розовые пирожные были разложены по всей тарелке вперемежку с шоколадными, одно пирожное разделили на две части и украсили надкусами, примяли – придали надлежащий вид: такие пирожные могут остаться только после встречи деловых, занятых разговором и друг другом женщин, осторожный Распутин сразу поймет: раз розовые пирожные надкушены, значит, их ели, их можно смело есть и ему…

Количество яда, которое насыпал в пирожные Лазоверт, могло отправить на тот свет не только косолапого бородатого мужичонку – целый полк двухметровых гренадеров вместе с ружьями и лошадиным парком.

Пуришкевич посмотрел на часы:

– Уже двенадцать ночи, Феликс Феликсович. Не пора ехать за Распутиным?

– Подождем еще минут десять, – сказал Юсупов, – по моим наблюдениям, топтуны ослабляют режим как раз после двенадцати часов ночи.

– Ну что ж, давайте подождем. Ждать осталось недолго.

Лазоверт с треском стянул с себя перчатки, в которых работал с ядом, швырнул их в пламя камина – оставлять перчатки было нельзя, огонь в камине неожиданно басовито вздохнул, поднялся над решеткой, лизнул пространство, и Лазоверт поспешно отступил от него, усмехнулся недобро:

– Вот нечистая сила!

– Чует конец… Действительно нечистая сила. – Дмитрий Павлович сощурился, отвел глаза от пламени.

Сделалось угарно, душно, запахло жареным мясом, словно бы в камин швырнули самого Распутина, из камина выхлестнул дымный «хвост».

Когда поднялись наверх, в гостиную, Юсупов достал из стола две склянки с растворенным цианистым калием, одну склянку отдал Дмитрию Павловичу, другую Пуришкевичу.

– Ну все, я поехал…

Лазоверт натянул на голову шоферский шлем, надел кожаную доху, сунул руки в перчатки с раструбами, похлопал ими одна о другую. Костюм действительно преобразил его неузнаваемо, Пуришкевич был прав – доктор стал походить на хамоватого питерского шофера, привыкшего лаяться с прохожими и наезжать на кур, поросят и собак.

Юсупов точно знал, что будет происходить после его отъезда. Сухотин проверит граммофон, поставит на диск модную американскую пластинку «Янки дудль», великий князь и Пуришкевич некоторое время проведут в тихой беседе, выпьют немного коньяка – это взбодрит их, затем спустятся в «бонбоньерку» и в два бокала, стоящие в правом ряду, нальют отравы…

Так оно и было. Великий князь и Пуришкевич выпили по две стопки коньяку, выкурили по длинному гвоздику-папиросе, потом спустились в подвал. Дмитрий Павлович из своей склянки отлил немного жидкости в два бокала. Заткнув склянку пробкой, спросил сомневающимся тоном:

– Не мало ли?

– По-моему, достаточно.

– Вообще-то штуку эту… – Дмитрий Павлович приподнял склянку, встряхнул ее. – Должен иметь каждый из нас. На всякий случай. Ведь мало ли что может стрястись в жизни. А яд дает человеку свободу, такой человек не зависим ни от кого – только от себя… Разве это не есть свобода?

– В смысле философском, наверное, есть, а вот в смысле бытовом… Не знаю. А вообще-то все, мы, все, что окружает нас, – полное ничто перед вечностью.

– Вечность – понятие, которое нельзя измерить.

– Не помню, в какой книжке я прочитал индийскую мудрость про алмазную гору и птицу с алмазным клювом. Там сказано примерно так: на большую алмазную гору раз в году прилетает птица с алмазным клювом и долбит гору. Время, которое пройдет, пока она расклюет гору, – лишь малое мгновение в сравнении с вечностью.

– Неплохо сказано. Хотя слишком сладко. Блеска много. Впрочем, Восток весь – алмазы в сахаре. А индусы, те вообще – засахаренный сахар.

– Насчет яда вы, Дмитрий Павлович, правы. Яд должен иметь в своем письменном столе каждый свободный человек.

Капитан Сухотин тем временем, поработав заводной рукоятью граммофона, поставил на диск «Янки дудль». Это была любимая пластинка Распутина, «старец» крутил ее у себя в квартире сутками.

В общем, заговорщики вышли на финишную прямую. Время, которое должно было бы лететь стремительно, с неземной скоростью, тянулось еле-еле, ужасающе медленно.

И у Распутина оно тянулось ужасающе медленно – он то ложился на кровать (хотел немного поспать, но сна не было), то поднимался с нее, подходил к окну, вглядывался в темноту, пытаясь разобрать, что там происходит, нетерпеливо оглаживал руками голову, поправлял волосы, прикрывая ими кожистую шишку, – шишка, похоже, росла, и настала пора подумать: а не срезать ли ее?

Он и раньше бы срезал этот нарост, только боялся – а вдруг с ней будет срезано, сведено на нет нечто такое, без чего нельзя жить и он перестанет быть самим собой? Распутин обратился к доктору Бадмаеву, который, говорят, знал даже секреты омоложения, но «тибетский доктор» оказался бессилен. Идти к разным бабкам – мастерицам заговоров – не хотелось, к ученым людям хирургам – тем более.

– Охо-хо, грехи наши тяжкие! – не удержавшись, простонал Распутин, погрыз пальцы на правой руке, один за другим, поочередно, – это у него было признаком сильного волнения, пошмыгал носом. – Охо-хо!

В комнату снова заглянула Дуняшка, сморщила лицо:

– Григорий Ефимович, а Григорий Ефимович!

– Ну!

– Может, никуда сегодня не пойдете?

– Дура, ты чего переполошилась?

– Не знаю… – Дуняшка вытерла пальцами нос, виновато скосила глаза в сторону.

– Дуй на кухню, следи, чтобы тараканы в борщ не попали.

Когда Дуняшка исчезла, Распутин начал думать об Ирине, лицо у него посветлело, подобралось, делаясь молодым, складки около носа разгладились.

– Йи-эх, Ирина! – пробормотал Распутин восхищенно, ударил кулаком о кулак. – Все-таки сообразила, что к чему, поняла, милая, что Феликс тебе в этой жизни – не прикрытие. Я – твое прикрытие, я!

Он снова подошел к окну, неторопливо глянул вниз – пора бы Феликсу и подъехать.

Наконец внизу затарахтел, задымил, полоснул острыми лучами фар по нижним окнам дома автомобиль, Распутин радостно напрягся, приложил руку ко лбу, чтобы лучше видеть, но автомобиль, обдавшись клубом дыма, свернул за угол, и обрадованный «старец» поник.

Но это приехал человек, которого он ждал, – Феликс Юсупов. Машина остановилась за углом, Феликс быстро выскочил из нее, глянул в одну сторону, в другую – нет ли кого, улица была пуста и темна, в домах даже не было огней – усталые люди стали ложиться ныне рано, да и война не располагала к веселью и иллюминации, Петроград все больше и больше стал напоминать фронтовой город, Юсупов облегченно вздохнул и сделал знак Лазоверту: подгоняй автомобиль к черному ходу.

«А вдруг и у черного хода, как в парадном подъезде, сидит какой-нибудь красноносый тип в гороховом пальто, револьвер в волосатой руке держит? – мелькнуло у Юсупова в голове.