Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

Минут через пять внизу послышалось звяканье бокалов. Гулко хлопнула пробка.

– Наконец-то, – с облегчением проговорил великий князь.

Хлопнула еще одна пробка. В глазах великого князя заиграло что-то торжествующее, хмельное. Опять звякнули бокалы, и глухой говор, тянувшийся из подвала в гостиную и в юсуповский кабинет, смолк.

– Пьют, – едва слышно произнес великий князь, приблизившись к Пуришкевичу. Говорил он так тихо, что Пуришкевич едва расслышал его слова. – Ну, теперь уже ждать недолго. Цианистый калий сейчас собьет его с ног. – Дмитрий Павлович оглянулся на часы, стоящие в простенке, – времени было уже очень много. За окном стояла глубокая ночь. – Осталось всего чуть-чуть… Сейчас снизу придет Феликс… Готовьтесь, Владимир Митрофанович, наступает наш черед.

– Я давно готов, Дмитрий Павлович. – Пуришкевич привычно хлопнул себя по карману, где находился «соваж». Револьвера в кармане не было. Лицо у Пуришкевича невольно вытянулось: что за наваждение? Он пошарил глазами по полу, словно «соваж» мог валяться там, стиснул зубы, втянул сквозь них в себя воздух, вспомнил, что в томительные минуты ожидания, когда они мучились, потели, прислушивались к каждому скрипу, приносящемуся с улицы, он доставал «соваж» из кармана и целился в люстру. Оставил револьвер, кажется, на столе… Да-да, это произошло в тот момент, когда он в состоянии тихого психоза прицелился в люстру, а великий князь осадил его.

Кровь отлила у Пуришкевича от висков.

Но прогноз великого князя не оправдался: внизу вновь звякнули бокалы, послышался приглушенный смех, потом говор. Собеседники внизу продолжали мирно общаться. Великий князь вновь нетерпеливо глянул на часы – прошло уже минут семь, как они выпили, а Распутин еще жив. Цианистый калий – сильный яд, убивает в несколько секунд корову, лошадь, слона – а тут хоть бы хны. Да чтобы быть мертвым, необязательно пить яд бокалами – достаточно только вдохнуть пары цианистого калия – обычно хватает одного вдоха.

– Потрясающе! – прошептал Лазоверт.

Прошло пятнадцать минут. Напряжение возрастало, нервы были натянуты, в ушах появился звон – в голове у всех звенело, словно бы собравшиеся были связаны одной кровеносной системой, в ушах будто бы поселились противные тропические сверчки, способные своими пронзительными голосами пробуравить любой, даже самый крепкий мозг.

– Ничего не понимаю. – Пуришкевич потряс головой, пробуя вытряхнуть из ушей отвратительных звенящих насекомых. – Его даже цианистый калий не взял. Вот нечистая сила!

Дмитрий Павлович, обычно румяный, сейчас был бледен, в глазах растеклось растерянное выражение. Он вытянул голову, прислушался к тишине, наступившей в подвале.

– Погодите, Владимир Митрофанович… Тихо, пожалуйста! Внизу, кажется, что-то неладное.

Пуришкевич замолчал, вытянул голову, обрадованно улыбнулся.

– Все ладно, Дмитрий Павлович, все очень даже ладно. – Распутина нет! Поздравляю!

В наступившей очень напряженной звонкой тишине послышался протяжный страшный стон. Пуришкевич и великий князь переглянулись.

Лазоверт, стоявший за их спинами, медленно развернулся и обессиленно рухнул в кресло. Лицо его сделалось белым.

– Что с вами? – встревоженно поинтересовался Пуришкевич.

– Не знаю, – прошептал Лазоверт, – мне плохо. – Он покрутил головой. – Меня всего выворачивает наизнанку.

У Лазоверта было потным не только лицо, вспотели даже губы, мутные редкие капельки собрались на подбородке, повисли на нем, не решаясь спрыгнуть на одежду. Лазоверт был человеком храбрым, что не раз доказал на фронте: случалось, что вытаскивал раненых из такого пекла, которое даже трудно описать, – из него люди не выходили живыми, а Лазоверт, спокойный, с твердо сжатым ртом, будто отлитый из металла, выходил без единой царапины и вытаскивал с собою раненых. В трусости Лазоверта никак нельзя было обвинить – происходило что-то другое.

– Тихо! – предупредил великий князь. И опять в наступившей глубокой тишине, в которой по коже ползут мурашки, послышался тяжелый задавленный стон.

– Я же говорю – все! – сказал Пуришкевич.

Лазоверт снова покрутил головой, потом поднялся и, шатаясь, пошел к выходу – ему стало совсем плохо. Дмитрий Павлович не обратил на него внимания, посмотрен на часы:

– Время у нас на исходе, Владимир Митрофанович. Если затянем, рассвет нас может застать с трупом Распутина на руках.

– М-да, это будет не самый лучший вариант, – пробурчал Пуришкевич.

– Что с вашим доктором?

– Обычная слабость. Он – бесстрашный человек, я за него ручаюсь… Но всех нас иногда выворачивает наизнанку при виде задавленной трамваем коровы. Надо бы проследить за ним, как бы он не наткнулся на Распутина.

– Если, конечно, Распутин еще жив. – Великий князь не выдержал, улыбнулся.

Но Лазоверт ушел в другую сторону: несмотря на дурноту и то, что пол у него уплывал из-под ног, головы он не терял – выбрался на улицу, захватил полным ртом чистого морозного воздуха, земля покачнулась под ним, и он упал.

Очнулся Лазоверт через несколько секунд – жесткий снег ожег ему лицо, оцарапал правую щеку; встав на четвереньки, доктор отполз чуть в сторону, и его вырвало. После этого он почувствовал облегчение, захватил рукою немного снега, отер лицо, помял пальцами виски, осторожно ощупал глаза. Перед глазами было темно. Лазоверт подумал о том, что правы его шеф и великий князь: они имеют дело с нечистой силой, все происходящее очень влияет на людей – и слабость эта странная, и тошнота, будто он отравился тухлой рыбой, и головокружение – это все от воздействия бесовских сил.

– Распутин – это дьявол, – прошептал он едва слышно, теплый пар родил в нем легкое благодарное чувство – Лазоверт ощутил в себе жизнь, покрутил головой, сопротивляясь слабости. – Нет, хрен ты меня возьмешь… Хрен!

Ему сделалось неудобно за свою слабость, он снова зачерпнул в ладонь немного снега, бросил себе в лицо, растер…

Через пять минут он опять был во дворце. Приблизился к Пуришкевичу, тронул рукой за плечо:

– Ну что? Отправился наш подопечный в царство небесное?

Пуришкевич качнул головой:

– Царство небесное, похоже, его не принимает.

– Неужто жив? Сожрал столько цианистого калия – и жив?

– Жив! – Пуришкевич внимательно оглядел крепкотело-го, с сильной грудью Лазоверта. – А вы, доктор, где побывали?

– Мне стыдно об этом говорить, но мне было дурно. И вообще, Владимир Митрофанович, мне кажется, что я определенно ни на что не гожусь!

– Доктор, доктор, – укоризненно пробормотал Дмитрий Павлович, хотел что-то сказать, но не стал, промолчал, хотя вид его был более чем красноречив: великий князь не верил, что солдату может стать плохо.

– Не огорчайтесь, – сказал Лазоверту Пуришкевич, – такое случается со всеми.

– Надо же – не берет самый сильный яд, – с обреченным видом прошептал Лазоверт.

– Я же говорил: не ядом его надо валить, а пулей. Или, на худой конец, – кастетом.

Больше всех доставалось в этой истории конечно же князю Юсупову. Во-первых, надо было обладать особым складом характера, чтобы затеять убийство в собственном доме, во-вторых, он, и только он, и больше никто, замыслил это убийство, спланировал его – все остальные были вторыми лицами, помощниками Юсупова, а в-третьих, именно Юсупов все это время провел наедине с Распутиным – Феликс был одинок и беззащитен, поскольку имел дело с нечистой силой