Ночная Земля - Уильям Хоуп Ходжсон

Великой Пирамиды. Ибо часто она, как я понимал, криком и слезами обращалась ко мне в этот горестный, наполненный для нее одиночеством месяц, не получая ответа, не зная, что вопреки всем опасностям я спешу ей на помощь; и в самом деле одолевала ее теперь великая слабость, не позволявшая изо всей силы метнуть Слово вдаль, не дававшая всколыхнуть своими духовными рыданиями просторы.

Затаив дыхание, на мгновение стиснув зубы, чтобы не задрожали губы, я произнес из своего куста – «МИРДАТ» – простой человеческой речью. И рыдания немедленно стихли, и Дева принялась оглядываться по сторонам – сразу с новым страхом, но уже и с надеждой, и свет огненного жерла искрился в ее слезах. Раздвинув перед собой куст, я вышел наружу, подошел к ней и остановился в своем сером доспехе; и замер, покорившись мыслям; ибо сердце мое кричало, чтобы я заключил эту Деву в свои объятья, потому что я пришел сюда, чтобы быть с Мирдат после всей прошедшей впустую Вечности. И все же я не спешил: хотя подлинно она была Наани и Мирдат, но глаза мои видели незнакомку, изящную красавицу, потрясенную пережитым горем, бедами и несчастьями.

И увидев меня, вышедшего из куста и направившегося к ней, она вскрикнула, отступила и неловко попыталась укрыться в соседних кустах; ибо откуда ей было подлинно узнать, кто приближается к ней. Но тут же она поняла, что перед ней человек – мужчина, – а не монстр, готовый убить ее, и в тот же миг я произнес вслух перед ней Слово Власти, дабы она обрела мир, зная, что пришла помощь. И назвал свое имя, и сказал, что я и есть Тот самый.

И она поняла это еще до того, как губы мои успели произнести эти слова. И воскликнула до предела слабым, надломленным голосом, и подбежала ко мне, и отдала свои маленькие ладони под мою охрану и попечение, a потом зарыдала в голос, содрогаясь всем телом, и я был готов чем угодно утешить ее, но только хранил молчание и сжимал в своих ладонях эти хрупкие руки, потому что не было на мне латных перчаток. A она прижалась ко мне от огромной слабости, удивительным образом сделавшись похожей на ребенка… Наконец рыдания ее стихли, только время от времени спазмы перехватывали ее горло, но она не говорила ни слова. И я сказал себе, что она, должно быть, страдает от голода, ибо понимал я, что долгими были одинокие скитания ее, что всякая надежда уже оставляла Деву, когда я появился.

A Дева стояла молча, потому что губы еще не повиновались ей. Так, трепеща, стояла она. И я раскрыл свою левую ладонь и посмотрел на ладошку, лежавшую в моей руке, истощавшую и изможденную. Не теряя более времени, я взял на руки свою Собственную и посадил на землю – так, чтобы спиной она опиралась о гладкий камень. Я сбросил с себя плащ и укутал ее, потому что тело Девы покрывали лохмотья – кусты изорвали ее одежду; так что трясло ее отчасти от холода, а отчасти от слабости, ибо голод истерзал ее почти до смерти, а горе и одиночество подрывали дух.

Потом я снял со своей спины мешок и кисет, достал из мешка таблетку, разломил ее и опустил в чашу, налил воды и приготовил питательный отвар, разогрев его на горячем камне, лежавшем неподалеку от края огненного жерла. A потом напоил отваром мою Деву; ибо руки ее подлинно ходили ходуном, так что она пролила бы все питье без моей помощи.

И выпив, она почувствовала такую слабость, что снова начала всхлипывать, но очень негромко; я заставил свое сердце не беспокоиться, ибо такое поведение ее было вполне понятным и не могло стать причиной для тревоги. Я лишь запустил свои руки под плащ, нащупал ее ладони и надежно обхватил их своими пальцами – это приносило ей мир и вливало силу. Наконец, трепет и рыдания утихли, чему на деле очень помог и отвар.

Наконец я понял, что пальцы ее не шевелятся более в моих ладонях, и чуть разжал пальцы; но она немедленно ответила мне своим рукопожатием, слабым, но ласковым; однако пока еще не глядела на меня, только лежала тихо-тихо, как бы собираясь с силами. И в самом деле, я был этим доволен, лишь сердце мое время от времени начинало беспокоиться: ведь любой монстр мог подкрасться к нам. И тревога эта заставляла меня внимать окрестностям с новым и еще незнакомым мне ощущением опасности, ведь теперь в моем попечении находилась моя Единственная; и сердце мое разорвалось бы, если бы с ней случилась беда.

Тут вдруг Дева моя шевельнулась, давая знать, что хочет встать на ноги, и я отодвинулся от нее и помог подняться. A она взяла меня за руку, вдруг опустилась на колени, поцеловала мою руку и снова заплакала. И этот ее поступок истинно ошеломил меня… чувствуя себя полным глупцом, я позволил ей сделать это. Но через мгновение понял, как надо поступить, и отступил от нее на шаг, ибо нельзя позволять любимой такие вещи. И стал перед ней на колени, и взял ее за руки, и поцеловал их с новым, великим смирением, чтобы и она поняла все, что творилось тогда в моем сердце и как я понимаю ее чувства. И она только снова всхлипнула и зарыдала; ибо чувствовала такую слабость и благодарность ко мне, потому что я пришел к ней, вопреки всем ужасам жуткой ночи нашего мира. Я знал ее мысли, хотя мы еще не обменялись даже единым словом. И я выпустил ее ладони, чтобы она, если понадобится, могла утереть слезы; но Дева не шевельнулась, и руки ее лежали в моих ладонях, и она оставалась на коленях; чуть склонив голову, пряча от меня лицо, но давая понять свою любовь, давая понять, что она моя всем существом своего милого духа.

Тогда я взял ее на руки, ласково и осторожно; потом погладил ее по голове, назвал ее Наани, и назвал Мирдат, и сказал ей много такого, чего не помню теперь, но она навсегда запомнила мои слова. И она тихо лежала в моих объятьях, в чудесном спокойствии; но все-таки всхлипывала и всхлипывала время от времени. A я все успокаивал ее, произносил всякие утешительные слова, как уже говорил вам. Но истинно говорю, что ей не нужно было тогда большего утешения, чем мое присутствие и защита, ибо ей так долго приходилось переносить предельное одиночество, ужас, горе