Родина - Анна Караваева

— Сонечка-а! — кричала она, смаху перескакивая через канавы. — Сонечка-а-а!

Соня, подавшись вперед, вдруг бросилась ей навстречу:

— Тетя Настя!.. Тетя Настя!

Женщина бурно обняла ее и прижала к себе.

— Ох, Сонюшка ты моя, мила душенька! Все знаю, все, — быстро заговорила она, еще шумно дыша и поблескивая выпуклыми зеленовато-серыми глазами. — По радио слыхали, как ты на Урале работала и за что тебя орденом Трудового Красного Знамени наградили!.. Вот спасибо, пташечка ты моя боевая! Как верила я в тебя, так и вышло… Вот это девка! — и тетя Настя опять бурно обняла и поцеловала Соню, слегка ошеломленную этой необычной встречей.

— Сонечка-а! — звонко крикнул знакомый голос.

Высокая девушка в светлокоричневых, запачканных кирпичной пылью, длинных байковых шароварах, какие носят лыжники, и в вязаной кофточке с закатанными по локоть рукавами бежала легкими прыжками прямо к Соне.

— Марья моя! — ласково кивнув на девушку, сказала тетя Настя. — Узнаешь, небось, подружку?

— Маня! — обрадовалась Соня. — Манечка, милая!

Соня смотрела на подругу детских лет, узнавая и не узнавая ее. Перед войной это была голенастая девчушка-подросток, а теперь Соне улыбалась стройная голубоглазая девушка. Довольно было одного взгляда, чтобы узнать в Мане дочь тети Насти. Но это молодое, чистое лицо так же напоминало черты матери, как весенняя веточка с клейкими, шелковистыми листочками напоминает о родном ее ветвистом, многолетнем дереве. У тети Насти были рыжие и, как только сейчас заметила Соня, уже тронутые дымной сединой жесткие волосы. А у Мани волосы ярко золотились и пышной гривкой мягко поднимались над белым, еще детски выпуклым лбом; широковатый нос с чисто и нежно вырезанными ноздрями, маленький рот с вздернутой и чуть поднятой в уголках верхней губкой; выпуклые, как у матери, но яркие зелено-голубые глаза; недлинные и тоже вразлет, как у матери, но тонкие черные брови — все в этом задорном, свежем лице, казалось, заставляло любоваться собой, смешило, поддразнивало: «Да, да, вот мы какие, ловкие, здоровые!»

— Ну, какая ты стала, даже не узнаешь сразу! — все изумлялась Соня, по детской привычке держась за руки Мани и раскачивая их. — Мы с тобой одногодки, а ты вон как меня переросла! И вообще… вид у тебя такой самостоятельный!

— Без самостоятельности, душенька моя, пропали бы мы с Манюшей при немцах, ни за грош-полушку пропали бы, как дуры! — резко засмеялась тетя Настя.

— Хватит, мама! — властно прикрикнула Маня. — Времени хватит обо всем рассказать! Вместе ведь будем тут жару поддавать… верно, Сонечка?

— Конечно! — ответила Соня, покоряясь веселой силе ее улыбки, сверканию ее глаз, ямочек, бровей. — На Урале нас прекрасно учили… Маня!.. — запнулась вдруг Соня. — Да ведь это Василий Петрович!..

И, высоко размахивая руками, Соня побежала к кучке оживленно разговаривающих людей. Среди них, как дуб над молодой порослью, возвышалась плечистая, сутулая фигура в брезентовом балахоне и обтрепанной кепке, запорошенной кирпичной пылью. Соня громко ахнула и схватила брезентовый балахон за полу.

— Василий Петрович, это вы?

Орлов обернулся и внимательно глянул из-под мохнатых пыльных бровей.

— Да неужто это Соня?.. Ах ты, скажи на милость! Да ведь взрослая стала совсем, голубчик мой! — заговорил Василий Петрович, встряхивая Соню за плечи своими большими, темными, будто кора, руками. — Вот уж не чаял тебя увидеть!

Обнимая по очереди Соню, Игоря Чувилева, Сережу и Сунцова, Василий Петрович шумно удивлялся:

— Да как же вы выросли, чертенята вы этакие!.. Чувилев-то, Чувиленок ты мой махонький, какой широкоплечий стал, да и вверх тебя здорово вытянуло!.. И Сергей туда же!.. А уж про тебя, Анатолий, говорить не приходится, совсем взрослый добрый молодец!.. А ты, паренек, — Василий Петрович погладил Игоря-севастопольца по щеке, — значит, с нашими, кленовскими, крепко подружился? Это дело, братец. Ребят этих я сызмала знаю: по ремесленному училищу с ними заводскую практику проходил; выходит, я их первый мастер.

Заметив, что Ольга Петровна и Юля стоят несколько в стороне, Соня познакомила их с Василием Петровичем и кратко рассказала, как Шанины очутились в Кленовске. Старик осторожно сжал руки тетки и племянницы в своих широких, как лопата, ладонях и приветливо прогудел простуженным басом:

— Очень приятно! Значит, и вы, тетя с племянницей, наш Кленовск домом себе избрали? И поступили вы, милая, в самый раз, будьте без сомнения, в самый раз!.. Эге, Соня, вон ваш… то есть наш парторг идет, с народом беседует!

— Вы знакомы с Дмитрием Никитичем? — просияла Соня.

— Дела-а! — зарокотал Василий Петрович, смешливо жуя толстыми губами. — С товарищем Пластуновым трудно не познакомиться: он людей ищет! Оба они с предгорисполкома Соколовым, вижу я, в одном схожи: в землю готовы врыться, только бы человека стоящего найти!.. Еще вместо завода только пожарище, а Пластунов уж коммунистов собирает… А, что ты думаешь?

Василий Петрович вдруг толкнул Чувилева локтем и довольно прыснул:

— Видишь? Вот Настасью Васильевну Журавину парторг, похоже, обо всем расспрашивает… А кого, спроси, она не знает, Настасья, — ведь она нашей партизанской связью по городу была, всех знает! Понятно, Пластунов коммунистов собирает!..

Подбежала запыхавшаяся, румяная Маня Журавина.

— Василий Петрович, товарищ Пластунов спрашивает, будете ли на митинге выступать.

— А ты бы как думала? — пошутил Василий Петрович.

— Будете, будете! — пропела Манюша. — Пойдем скорей, Соня!

— Митинг уже начинается! — испугалась Соня. — Кто это, Маня, вон там, впереди, поднимается на обломок фундамента… маленькая седая женщина?

— Не узнаешь? — грустно усмехнулась Маня.

— Просто не знаю, кто это, — недоумевала Соня.

— Да Павла Константиновна Кузовлева, учительница наша!

— Павла Конст… — и Соня, пораженная, остановилась.

Впереди, на обломке фундамента, стояла худенькая женщина в черной шали, крест-накрест завязанной на спине. Седые волосы, небрежно собранные в пучок на затылке, растрепались и летали вокруг ее бескровного лица, сухие и редкие, как сожженный солнцем степной ковыль.

Поднимая маленькие руки, седая женщина будто стремилась обнять ими и хмуроватое осеннее небо, и толпу, и мрачные заводские развалины.

— Отдам все силы мои, чтобы жизнь возродить, отдам все силы… — повторяла она высоким, напряженно-звонким, как тугая струна, голосом. — Ради памяти сына моего Юрия, сына моего…

Она задохнулась, всплеснула руками и, наверное, упала бы, не подхвати ее полковник Соколов. Здоровой рукой он бережно, как ребенка, обнял ее и сказал с мягкой укоризной:

— Ну и зачем было лишний раз сердце растравлять! Эх, Павла Константиновна…

— Пойдем к ней! — рванулась Соня, потянув за собой Маню, но пробиться к Павле Константиновне девушки не успели.

В эту минуту на кирпичную трибуну поднялся полковник Соколов. Слегка водя здоровой рукой по воздуху, чтобы восстановить тишину, он заговорил своим хриплым, давно огрубевшим голосом:

— Товарищи, на этом пустыре с развалинами сейчас встретились война, труд и грядущий мир. Война еще продолжается, но после Сталинграда и Курска конец ее уже виден. Как ни трудно будет всем нам, но каждый из вас ясно понимает, что только мы, хозяева, можем восстановить наш Кленовск, наш завод и наш Кленовый дол. Хлебнули мы, товарищи, вдоволь горя, а теперь хлебнем трудностей. Партия и советская власть никогда от вас этих трудностей не скрывали… Но вспомним, товарищи: не было в истории нашей страны никого, кто так бесконечно верил бы в наши силы, как верит нам партия Ленина — Сталина!

— Правильно! — отовсюду закричали в ответ.

После Соколова выступил Пластунов. А потом, пока говорили директор завода Назарьев, Василий Петрович Орлов, мать и дочь Журавины, Иван Степанович Лосев и Артем Сбоев, — Пластунов, не теряя времени, внимательно вглядывался в своих новых знакомых, а также и еще незнакомых ему людей. Он вообще не умел равнодушно наблюдать, а теперь и с особо острой заинтересованностью следил за каждым лицом, гадая про себя, как и чем может помочь в общем деле этот человек. Первое впечатление и партийное чутье редко обманывали Дмитрия Никитича. За более чем двадцать лет встреч, совместной работы с самыми разнообразными людьми Пластунов выработал в себе умение наблюдать и оценивать людей. Мать и дочь Журавины даже и не подозревали, какие он сделал о них заключения: «Эта рыжая, похоже, волевой характер… Плотно губы сжала, брови к носу свела… Глаза поблескивают — значит молодость в душе еще сохранилась. И руки у нее хорошие, большие, умные… И дочка, под стать матери, очень здоровая: за какой-нибудь месяц после освобождения уже оправилась и зацвела, — молодость! Дай-ка этой тете Насте хороший ключ в руки, она будет руководить прекрасно. Говорит дельно и людей знает, такую не проведешь. Партизанам, говорят, здорово помогала, — прекрасно! В первые дни войны вступила в партию? — великолепно! Крепкая жизнь, вся в фактах труда и борьбы. Такую полезно бы в партбюро!»