Джойс - Алан Кубатиев

Предприятие было крайне рискованным — во-первых, отношение Джойса к Юнгу не изменилось. Во-вторых, предисловие было таким, словно эта книга была написана для иллюстрации юнгианства и ни для чего больше. Джойс говорил потом Георгу Гойерту: «Он прочел книгу, ни разу не улыбнувшись. В таких случаях полезно сменить любимые напитки». У Броди он поинтересовался: «Почему Юнг со мной так груб? Ведь он меня даже не знает? У меня нет ничего общего с психоанализом». Броди ответил: «Объяснение только одно. Переведите свою фамилию на немецкий». Перевод был — Freud. Однако Юнг серьезно поработал над статьей и опубликовал ее самостоятельно уже в 1932-м. Джойсу он послал экземпляр с таким сопроводительным письмом:

«Дорогой сэр,

Ваш „Улисс“ явил миру такую огорчительную психологическую проблему, что меня много раз привлекали в качестве эксперта-психолога.

„Улисс“ оказался очень твердым орешком и вынудил мой разум не только к самым непривычным усилиям, но и к довольно экстравагантным постижениям (говоря с точки зрения ученого). Ваша книга в целом не избавила меня от этой проблемы, и я размышлял над нею около трех лет, пока я не нашел в ней самого себя. Я глубоко благодарен вам, равно как и вашему гигантскому опусу, ибо многое узнал из него. Я никогда не смогу быть до конца уверенным, что наслаждался им, потому что чтение означало чрезмерное расходование нервов и серого вещества. Я также не знаю, сможете ли вы наслаждаться тем, что написал я, потому что я не уставал повторять миру, как устал, как раздражен, как ругаюсь и как восхищаюсь. Сорок страниц безостановочного чтения до самого конца — целая гирлянда настоящих психологических лакомств. Полагаю, матушка дьявола может знать столько о женской психологии; я — нет.

Но я просто рекомендую вам свое маленькое эссе в качестве забавной попытки полного новичка, заблудившегося в лабиринте вашего „Улисса“ и выбравшегося оттуда исключительно по чистой удаче. В любом случае вы можете заключить из моей статьи, что именно „Улисс“ сделал с предположительно уравновешенным психологом.

С выражением глубочайшей признательности остаюсь, дорогой сэр,

Искренне вашим —

К. Г. Юнгом».

Джойс как литератор оценил отменное сочетание лести и критики, но Нора высказалась о его проницательности и знании слабого пола короче и безапелляционнее: «Да он вообще ничего не знает о женщинах». Существует обширная феминистская литература по этому поводу, соглашающаяся с супругой писателя, но привлекающая для доказательства куда более солидный аппарат. Мужчинам уютнее солидаризоваться с великим психологом, слегка пококетничавшим в своем письме.

С начала 1930-х и почти до последних цюрихских дней с Джойсом работает новый человек, один из его настоящих друзей, Поль Леопольд Леон, Павел Леопольдович, русский эмигрант, успевший в 1918 году покинуть Россию и добраться до Лондона, а оттуда до Парижа вместе с женой. Суеверному Джойсу его двойное имя, совпадавшее с обоими именами Блума, показалось высоким предзнаменованием, а то, что он был неплохо образованным юристом и опытным историком-литератором, свободно писавшим по-французски, обещало серьезную помощь. Кроме того, он был веселым, легким и чудаковатым человеком. Познакомил их приятель Джорджо Алекс Понизовский, дававший Джойсу уроки русского. Леон был его свояком. К Джойсу он относился с легким подтруниванием, но юмор у него был щадящим, а в остальном он любил и уважал Джойса и был ему по-настоящему предан. Он искренне смущался, когда Джойс благодарил его за помощь, а интереснее всего было то, что он так и не прочел «Улисса» и даже не старался понять «Поминки…» — он был уверен, что это шедевры, а шедевры не обсуждаются. Джойса Леон считал величайшим писателем современности, и то, что он писал понятное очень немногим, только подтверждало это. Леон писал позже, что человек, сближавшийся с Джойсом, начинал чувствовать, что старается войти в тончайшую сеть полувысказанных мыслей и чувств, создававших атмосферу такой вкрадчивости, что ей было невозможно сопротивляться, тем более что она и не предполагала никакого сопротивления… Сам он окутался ею бесповоротно и целиком.

Леон дружил с Джорджо и Хелен Флейшман, а когда они в декабре 1930 года поженились, чета Леонов присутствовала на церемонии. Хелен была старше мужа на десять лет, что очень огорчало Нору, но после свадьбы они с невесткой даже подружились. Хелен, кроме немалых денег, имела и отличный вкус, чего у Норы никогда не было, и в результате шляпки и платья свекрови автоматически заказывались там же, где и для Хелен. Джойса это забавляло: живые женщины для него были большими куклами, чем его выдуманные, у них были какие-то устройства для какого-то мышления, но лучше всего они были наряженными и ухоженными, с ними можно было играть в сложные или грубоватые игры. Бадген попытался как-то перебить один из его язвительных монологов о женщинах, спросив, неужели, их тела не вызывали у него восторга и предвкушения, на что Джойс ответил: «Конечно! Прежде. Но теперь нет, черт возьми. Мне интересны только их туалеты». И даже деньги, уходившие на это, не огорчали его.

Джойс много позировал художникам — с разной мерой удачливости. Настало время и для биографа. Гилберт его не устраивал по разным причинам, а вот Герберт Горман, уже написавший о нем, с радостью согласился делать и вторую книгу. Множество бесед с Джойсом, вопросники ему и его друзьям, сложные консультации со Станислаусом, работа с документами и дневниками; но сложнее всего оказалось с самим Джойсом. На какие-то вопросы Джойс отвечал детально и словоохотливо, на другие — вдруг замыкался и предлагал Горману, человеку далеко не богатому, съездить в другой город или страну и разузнать самому. Но и друзья, как, скажем, Эзра Паунд, порой не собирались ворошить ранящее прошлое. Другие просто задумывали собственные книги и не желали делиться с конкурентом. Третьих даже при всей их готовности нелегко было разговорить или добиться полной откровенности. Да и сам Джойс постепенно утратил интерес к проекту, хотя продолжал помогать в чем-то и добивался от Станислауса копий писем и дневников, что было вовсе не легко. Год, запланированный на книгу, оказался полной фикцией, чем Джойс был крайне раздосадован. Однако любезные отношения сохранял.

Одновременно Джойс был увлечен работой с французским переводом «Анны Ливии Плюрабель». В декабре 1930 года его начал делать Беккет со своим молодым французским приятелем Альфредом Перроном, недолго учившимся в Тринити-колледже. Он хотел бы закончить эту работу, но ему надо возвращаться в Ирландию. Перевод разбирали Леон, Жола и Иван Голль, поэт-экспрессионист, писавший одинаково свободно на немецком, французском и английском. Потом включился и Филипп Супо, отлученный четыре года назад от сюрреализма самим Андре Бретоном. В квартире Леонов на рю Казимир Перье они сидели по нескольку часов за круглым столом; Джойс курил в кресле, Леон читал английский текст, Супо — французский, а прочие или сам Джойс останавливали чтение и принимались обсуждать вариант. Джойс детально пояснял оттенки вложенного смысла и увлекал их поиском лучшего звука и ритма, а не значения. Этим же он поражал и Нино Франка, с которым позже делал итальянский перевод. Через пятнадцать таких встреч он был опубликован 1 мая 1931 года в «Нувель ревю франсез» и оказался намного интереснее перевода «Улисса».