Джойс - Алан Кубатиев

После регистрации к ним приехала Кэтлин, сестра Норы, теперь красивая молодая женщина. Джойс как-то разглядел, что на ней нет часов, подаренных им еще в Богноре, и удивленно спросил ее о них. «Я их заложила», — удрученно призналась Кэтлин. Хохотнув, Джойс ответил: «Точно так же, как я когда-то». С удовольствием он съездил с ней в Стоунхендж, куда Нора ехать не захотела, и в лондонский Тауэр, и в Виндзорский лес, и по шекспировским местам. Он просил ее называть ему деревья, которых различить не мог. В музее мадам Тюссо Кэтлин сказала, что хотела бы его там видеть, а Джойс кисло усомнился в такой возможности. К слову, он оказался прав, хотя и не совсем: они с Йетсом стоят в Зале писателей в Дублинском музее восковых фигур и к ним ходят те же посетители, что и к Майклу Джексону, выставленному по соседству.

Сестры подолгу разговаривали, и Нора жаловалась, что ненавидит ужины, где надо сидеть с творческими личностями до часу ночи, смертельно скучать, но из-за любви к мужу и сострадания к его гаснущему зрению оставаться там… Телесная сторона брака почти утратила для нее значение — похоже, и для него. Чудачества Джойса (так она их называла) то и дело раздражали ее. Когда Кэтлин сказала Норе, что он дал официанту не одну пятифунтовую банкноту, а две, Нора отмахнулась: «Вечно он так!» Еще одна пятифунтовая досталась Кэтлин. Вечером Нора потребовала, чтобы он не давал чаевых привратнику в театре, но Джойс все равно сунул ему два шиллинга. Обозлившаяся Нора повернулась и вышла вон; приунывший муж последовал за ней. Но были и любимые развлечения Джойса, всегда взбадривавшие его.

В июле 1931 года газета «Франкфуртер цайтунг» напечатала рассказ под названием «Возможно, сон». Автором числился Джеймс Джойс. Дэниел Броди, швейцарский издатель Джойса, узнал об этом и написал ему о фальшивке. Джойс ответил, что это сущее свинство, и тут же снесся с Сильвией, профессором Кертисом, Хэролдом Николсоном, Элиотом, Станислаусом, Джорджо и лондонскими адвокатами. Ему посоветовали немедленно потребовать извинений и пригрозить иском. Но «Франкфуртер цайтунг» тут же напечатала опровержение, что это, дескать, ошибка Ирен Кафки, переводчицы (и не родственницы писателя), поставившей «Джеймс» вместо «Майкл». Оказалось, что это даже не выдумка реакции — Майкл Джойс существовал и написал Джойсу письмо с сожалениями об ошибке. Однако Джойс настаивал, чтобы «Монро и Соу» потребовали от газеты более развернутых извинений, которые она отказывалась приносить. Франкфуртский юрист предупреждал, что публика считает ошибку пустяком и что нет смысла вчинять иск — можно отсудить фунтов двадцать пять, не больше, а Джойса будут считать мелочно мстительным, что недостойно писателя его таланта и славы.

Английская «хиджра» подходила к концу: на Кэмден-гроув им не нравилось, Джойс говорил, что там бродят мумии. На зиму лучше вернуться в Париж, а весной в Лондон. Июль они успели провести в Дувре, где знакомые ирландцы держали отель «Лорд Уорден». А в августе Лючия начала вести себя странно. Ее вывел из себя брак родителей; она жестоко раздражалась присутствием Кэтлин и совершенно беспричинно ревновала ее к ним, а когда они задержались в Дувре, она сорвалась в Англию одна, к Джорджо и Хелен. Родители считали это девичьими причудами и до сентября оставались друг с другом. Поменяв несколько отелей, они сняли в декабре меблированную квартиру на авеню Сент-Филибер, 2, и перевезли туда свою мебель. Джойс наконец обратил внимание на поведение дочери, считая, что она огорчена, и попытался утешить ее, вовлекая в работу — она должна была сделать большие буквицы для стихотворений, включенных в «Книгу Джойса» Герберта Хьюза, издаваемую Оксфорд Юниверсити пресс. Как ни странно, Лючия сделала эту работу к ноябрю 1931 года, но книга была уже отпечатана, и Джойс стал искать другой способ их использовать, но так, чтобы дочь не узнала, что это чистая благотворительность.

«Улисс» и «Поминки по Финнегану» привлекали все больше внимания, Джойсу поступало все больше предложений. Но Сильвия, которая, в сущности, делала обе книги, возражала против американского издания — ей от него не доставалось ни цента. Он сумел уговорить ее в обмен на некоторые свои рукописи отказаться от прав и теперь мог работать с издателями сам. Американские законы стали мягче, и можно было рассчитывать на успех. Брат Хелен Джойс, Роберт Кастор, в феврале 1932 года сделал заказ на «Улисса» от имени «Рэндом хауз», и в марте Джойс подписал контракт. Б. У. Хюбш настойчиво пытался по старой дружбе получить права на «Поминки…», и Джойс подписал контракт и с ним. Настоянием Хюбша в него был введен специальный пункт о том, что если он, Хюбш, разорвет отношения с «Викинг пресс» и решит издавать книгу сам или с помощью другой компании, то автор делегирует те же полномочия по контракту новой фирме.

В конце декабря Джойсу сообщили, что его отец смертельно болен. Припоминая все, чем огорчил старика, в удвоенном горе он послал телеграмму врачу, другу семьи, в Дублин: «Мой отец опасно болен больница драмкондра диагноз неопределенный пожалуйста предоставьте лучших специалистов все расходы за мой счет благодарю заранее джеймс джойс париж авеню сент-филибер 2». Он звонил и сыпал телеграммами в больницу через каждый час, упрашивал врачей, но сделать ничего было нельзя. Джойс-старший умирал красиво: дочери он сказал: «Я взял от жизни больше, чем любой белый человек». За несколько минут до смерти он пришел в себя, чтобы прошептать: «Передайте Джиму — он родился в шесть утра». Это не был бред: в одном из последних писем Джеймс спрашивал его о своем часе рождения, для точного гороскопа.

Джон Джойс умер 29 декабря 1931 года. Джеймс был совершенно раздавлен горем. Керрану и Майклу Хили, посетившим похороны, он писал, упрашивая выяснить, что еще говорил о нем отец перед смертью, и оба заверили его, что Джон сказал несколько раз: «Джим никогда меня не забудет…» Он писал всем, забыв о ссорах и разорванных отношениях. Паунду было написано: «Он глубоко любил меня, тем сильнее, чем старше становился, но несмотря на мои собственные глубокие чувства к нему, я никогда не смел доверять себе среди моих врагов». Элиоту: «Он очень любил меня, и мое горе и раскаяние возобновляется тем, что я много лет не приезжал в Дублин повидать его. Я держал его в заблуждении, что вот-вот приеду, я все время писал ему, но инстинкт, которому я доверял, удерживал меня от приезда, как бы мне ни хотелось».

Отцовская смерть настолько потрясла его, что он в очередной раз собрался бросить «Поминки…». Джойс считал, что вся эта книга выросла из города, куда он никогда не вернется, из человека, которого он больше не увидит, и из воспоминаний, которые не с кем больше разделить: «Меня сокрушила не его смерть, а обвинение самого себя». Он был так же волен в обращении с жизнью и благопристойностью, он так же тратил не глядя и оправдывал себя во всем, как отец, и считал эту черту основой своего таланта, дарованной ему Джоном Джойсом.