Муравечество - Кауфман Чарли

— Скажи это мне! — крикнул я тогда экрану.

— Но, конечно, я могу сказать тебе, Розенберг, — говорит Кальций. — Я знаю: даже спустя эпохи эпох ты меня понимаешь.

— Понимаю, — сказал я.

А потом почему-то начинаю плакать. Уже здесь. Сейчас.

— Мне так одиноко, Розенберг, — повторяет Кальций. — Так ужасно одиноко.

Я цитирую ему Теннисона: «Но кто я, в сущности, такой? / Ребенок, плачущий впотьмах, / Не зная, как унять свой страх / В кромешной темноте ночной»[204].

— Знаешь, Розенберг, — продолжает Кальций, — я разработал метод, как смотреть на мир, — своего рода рамку, если угодно. Как бы объяснить? Хм-м. Я делаю так: пытаюсь культивировать в себе некую дистанцию, или, вернее, отстраненность, от тяжелых событий в своей жизни и в мире. Позволяю им проникнуться некой легкомысленностью. Мягко высмеиваю их и себя. Я называю это «пирколами» и «жутками», и если все сделать правильно, то болезненное переживание становится терпимым.

— Мы это называем комедией или юмором, — сказал я экрану, что теперь светит у меня в памяти. — И лично я сомневаюсь в их эффективности или даже ценности. Хотя был в мое время гений, которого мы называли Джадд Апатоу, и он…

Глава 82

Мое плечо прошивает пуля, вырывая из ностальгических воспоминаний в суровую реальность, а потом тут же обратно в воспоминания, когда я понимаю, что ключница скелета повреждена точно там же, где в меня попали сейчас. Так вот как, где и когда я умру?

— Медик! — зову я. — Медик!

Из неведомых краев ко мне несутся два клоуна в белых халатах с носилками. Я встревожен; этот номер я знаю. Пытаюсь их отогнать, но без толку; это неизбежно. Они приходят, кладут носилки рядом и перекладывают в них меня; затем каждый берет свой конец, поднимает и пытается бежать. Только, конечно, смотрят они в разных направлениях, и, когда разбегаются, носилки вместе со мной больно падают на землю. Я слышу среди причитаний раненых смех и поднимаю взгляд, чтобы увидеть, как всю эту сцену транслируют в реальном времени по гигантскому телевизору «Слэмми». Смотрю, как клоуны, не заметив, что носилок в руках уже нет, дальше бегут в разные стороны под нескончаемый смех. Надеюсь, они никогда не осознают свою ошибку, появятся настоящие медики и заберут меня в госпиталь. Даже Соколиный Глаз и Ловец Джон сгодились бы. Похоже, я теряю много крови. Публика снова смеется, когда два клоуна в один и тот же миг осознают (как они координируются?), что уже не несут меня. Разыграв удивление с по-клоунски округленными глазами, они возвращаются, поднимают меня на носилках, спорят в пантомиме о том, кому куда повернуться, договариваются и бегут со мной. Появляется третий клоун и пантомимой спрашивает, который час. Оба одновременно поднимают правую руку, чтобы посмотреть на часы, отпуская одну сторону носилок и опять роняя меня на землю. Снова смех и аплодисменты. Следующие пятнадцать минут меня роняют, швыряют и «нечаянно» топчут. Впихивают в настолько маленькую скорую помощь, что голова у меня свешивается снаружи. На кочках я вылетаю и приземляюсь в яму в пещерном полу.

В конце концов я попадаю в клоунскую больницу, где меня заматывают бинтами, как мумию, с головы до ног, а руки и ноги поднимают на вытяжках, как бывает только в старом кино и карикатурах «Нью-Йоркера», и теперь ко мне приходит клоун, одетый в медсестру, с гигантскими надутыми шариками вместо грудей. Телевизор на стене палаты показывает мне этот самый эпизод по мере его развития. Находиться здесь, в этом положении, очень неудобно и унизительно, зато есть время задуматься о Кальции: он теперь, в моих воспоминаниях, блуждает по пустым горящим улицам будущего, в городе, который построил он, мимо электростанции, кинотеатра, швейной мастерской. Город маленький, потому что он муравей (магазин шляп — почти нормального размера), но еще и потому, что ему не с кем этот город разделить, так что нет и причин его расширять. Других муравьев нельзя убедить присоединиться к его поселению. Они даже не видят в городе ничего, кроме источника крошек, в основном на кухне Delicieux[205] — пятизвездочного ресторана морепродуктов, где Кальций — и повар, и единственный посетитель (повод для сценки?). Он входит в кинотеатр, включает проектор и ждет в пустом зале. На экране появляются титры.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Кальций представляет

Кальция в фильме

«Хватило за глаза!»

Фильм начинается с того, что муравей (Кальций) идет по пустой улице. Он поднимает взор, чтобы восхититься природой: облаками в небе, деревьями, далекими заснеженными пиками Олеары Деборд. Не смотрит под ноги, спотыкается о песчинку и подлетает в воздух. А когда приземляется на подбородок с громким бум, из головы выпадает и ускакивает правый глаз.

— О нет! — говорит Кальций и гонится за ним.

Это величественно остроумная сцена погони, которая заставляет краснеть Фридкина с его отвратительным «Французским связным» (где Джин Хэкмен в роли Попая Дойла пять миль гонится за своим выпавшим глазом под надземной железной дорогой в Бруклине). Фильм с легкостью встает на первое место моего рейтинга в жанре «сбежавший глаз», и понадобился всего-то миллион лет, чтобы он добрался до кинотеатров. Кальций остроумно обыгрывает одноглазую точку зрения своего персонажа, затемнив правую половину кадра. Эта зрительная неполноценность приводит к разнообразным злоключениям: он врезается в фонари, спотыкается о мусорки, едва уворачивается от муравья (тоже Кальция, здесь с фальшивыми ресницами) с коляской личинок. Твердое черное глазное яблоко наконец прискакивает в «Империю Боулинга „Фан-Зона“», катится по дорожке и выбивает страйк. Кальций терпеливо ждет свой беглый глаз у системы возврата шара. Когда тот появляется, он вставляет его обратно в голову, а потом кричит: «Я все еще не вижу!» В конце концов возвращается и его настоящий глаз. Осознав свою ошибку, Кальций вынимает из глазницы шар для боулинга и заменяет на глаз.

— Лучше один раз увидеть, чем страйк раз услышать, — говорит он в камеру и подмигивает.

Затем кадр с Кальцием, триумфально вскинувшим кулак, застывает, что лично мне кажется уже перебором.

Кальций в зале смеется и аплодирует, оглядывается на реакцию остальных, вспоминает, что он один, и странно затихает. О, как мне знакомо его выражение. Мы с Кальцием во многом одинаковы. Оба самоучки (хоть я и посещал колледж, в итоге пришлось учиться самому, чтобы потом учить своих учителей), оба отделены от собратьев ввиду высшего интеллекта, оба вечно испытываем на прочность рамки кино.

Затем в кафе-мороженом Кальций спрашивает себя:

— Смог бы я встретиться со своим другом Б. Розенбергом, если бы вернулся назад во времени? Подружились бы мы в реальной жизни? Узнал бы этот великан во мне родную душу или только счел бы за тварь, что можно раздавить ногой? Хотелось бы надеяться на крепкую дружбу.

— Обязательно, Кальций! — кричу я через свои нелепые повязки. — Ты бы катался у меня на плече!

Внезапно освободившейся рукой я подхватываю с пола палаты несколько муравьев и пытаюсь найти среди них одного со вдумчивым видом. Увы, все они одинаковые. И давайте признаем: они все выглядят тупыми. Я ловлю себя на том, что с моей стороны это что-то вроде нетерпимости, родизма или обычного антимуравьизма, так что заслуженно стыжусь, но, хоть убей, не могу отличить между собой этих существ с идиотскими мордами. Кажется, у одного на рожице ямочка, но, подозреваю, это просто какая-то травма или врожденный порок. Так или иначе, он (она, тон) кажется милым, особенно когда он, она, тон улыбается, так что я решаю, что он, она, тон еще менее разумный, чем даже обычные муравьи. И снова ловлю себя на дискриминации по внешности, и снова заслуженно стыжусь еще больше. Возвращаю милого муравья на пол и погружаюсь в воспоминания о Кальции.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

На Олеаре Деборд извергся вулкан. Небо будущего черно от токсичного дыма. По улицам течет лава. Камера рыщет по тлеющей горе пепла, оставшейся от особняка Кальция, и наконец находит его — без сознания и в волдырях. После долгой паузы он просыпается и непонимающе оглядывается.