Муравечество - Кауфман Чарли

Клоун-санитар моет меня, плеснув конфетти из ведра. Смех.

«Какое отношение все это имеет к моей жизни, если ее можно так назвать? — задаюсь я вопросом на больничной койке. — Это же просто фильм. А в реальности я лежу в бинтах и конфетти, в клоунской больнице в пещере, в конце света. Если я — серия отдельных изображений, то можно ли меня вообще считать живым в традиционном смысле? Я иллюзия сам для себя? Мы все — просто череда фотографий?»

Кальций на коленях взмолился незримой силе. Своему Богу? Вселенной? Собственной душе?

— Почему я так одинок? Почему я остался без друзей? Ведь я прошу немного. Вся моя жизнь была отдана служению, попытке улучшить условия проживания своего вида. А теперь единственное, что я сделал для себя, — то есть собрал Б. Розенберга, доисторический монумент многократно больше моего самого большого небоскреба, символ единства, который я установил с факелом в высоко поднятой руке, чтобы освещать путь заплутавших и усталых путников в жесте доброй воли, — сгинуло.

Я чувствую, как меня захлестывает теплота — даже непреходящая любовь — к Кальцию, этому муравью в кукольном мультфильме… нет, даже не так… моему восстановленному воспоминанию о муравье в кукольном мультфильме, приукрашенному всяческой неточной смутностью памяти. Точно так же мне приносят утешение далекие воспоминания об анимированных птицах Гегеле и Шлегеле, точно так же воспоминания о мультяшных святых Виллибальде и Вунибальде согревают, напоминают о радостях родства в далекую отчаянную пору «единственного ребенка в семье», точно так же воспоминания о Грёбли и Маухе, анимированных обезьянках-фигуристах, учат, что иногда самые тесные узы бывают между людьми без родства. В конце концов мы находим свои семьи, верно? Впрочем, я переживаю из-за своих глаз. У меня начинается какое-то туннелирование, деградация периферийного зрения. Трудно оценить, насколько далеко это зашло, особенно будучи в бинтах, но я подозреваю, что если снимать это цейтрафером, то я увижу эффект затемняющего круга, похожий на технику, повсеместно применявшуюся в конце немых фильмов. Возможно, это глаукома. Возможно, кончается фильм.

Возможно, больше вспоминать нечего. И все же остается столько поводов для волнений. Будущее по-прежнему наступает, вне зависимости от продолжения фильма, — по кадру за раз, по волнению за раз. Каким оно будет? Что будет со мной? Жаль, у меня нет друга прямо сейчас, а не спустя миллион лет, когда я умру. Какой от этого толк? Жаль, Кальция нет рядом: мы бы вместе расследовали преступления, обсуждали философию et chetera. Жаль, у меня нет Грёбли. Никогда в жизни не было Грёбли. Того, кто всегда успокоит, покатается вместе с тобой на коньках. Какое бы было облегчение. Мне нужно хобби. Всегда нужно было хобби. Я так и не научился кататься на коньках. Так и не дошли руки (ноги?). У молодого Б. на уме была сплошная учеба. И откуда только взялись эти амбиции, эти отчаянные амбиции?

Фильм кончился, а я остался неприкаян. В размышлениях о чем мне теперь проводить время? Что я помню о собственной жизни? Не о фильме Инго, а о собственной жизни? Не могу себя заставить вернуться к ней. Не могу даже вступить в «Слэммиплекс» ради кинокритики. Те фильмы не для меня. Не знаю, для кого они. Это больше не фильмы. Это… бомбардировка, бездумная атака на чувства. Слышал, сейчас идет один фильм — как мне говорили, очень хорошо принятый критиками, — он целиком состоит из того, что молодой человек неопределенного пола девяносто минут без конца кричит в камеру: «Посмотрите на меня!» Газета «Слэмми» назвала это «исчерпывающей историей о взрослении нашего времени», но я не буду это смотреть. Они даже заявили: «Борчард Мелнуар играют, как никогда в их карьере. Их крик воплощает всю боль тоновечества». «А где полутона?» — спрашиваю я. Конечно, я одобряю многорасовый и многополый каст — в этом отношении мы действительно прошли долгий путь, — но, боюсь, мы как культура пожертвовали утонченностью. Я не поддержу этот тренд своими баксами «Слэмми». Для меня кино всегда было способом понять мир. Впрочем, в итоге всё впустую. Даже фильм Инго — какой в нем смысл? Ну вспомнил я его. Какая разница? Ничего же не изменилось. Мое время прошло — и вот на что я его потратил.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Но погодите.

На этом фильм Инго еще не кончается. Теперь память возвращается, словно чтобы спасти меня от этой пустоты, от моих неудач. Это дар. Возможно, Бог все же есть.

Глава 84

Кальций калькулирует. Его доска заполнена математическими каракулями и химическими уравнениями, а он размышляет. Мечется. Таращится в оставшуюся стоять раму окна на свой разрушенный город. Играет на обгорелой скрипке. Неземная музыка. Полагаю, современный фригийский лад. То и дело возвращается к доске. Занимается скалолазанием на остатках своей домашней стены для скалолазания. Кажется, ему не нужны опоры для рук и ног, раз он муравей и у него, полагаю, есть аролий. Возможно, он его лишился из-за разных мутаций рук и ног. Так или иначе, Кальций довольно ловок. Несколько лет я увлекался на досуге скалолазанием и был в этом довольно хорош. Терапевт мне говорил, что мой тип тела хорошо приспособлен к скалолазанию, поэтому я им и занялся и уже очень скоро сам учил своих учителей. Если бы не прискорбное и откровенно необъяснимое падение в двадцатиметровую карстовую воронку у подножия горы Болд, я бы по-прежнему этим занимался. Я отделался легким ранением, но провел на дне четыре дня, пока мой экипировщик не заметил, что я не сдал свое снаряжение. Из-за этого травматического опыта я потерял интерес к скалолазанию. А то, что ради выживания пришлось съесть три пальца на ногах, немало укрепило будущую неприязнь к этому спорту. Не могу объяснить, почему почувствовал потребность съесть первый палец через пятнадцать минут после падения. Объясняю это иррациональностью, часто сопровождающей панику.

— Эврика! — визжит Кальций.

И выдирает меня из размышлений.

— Химическое соединение, что я создал, действительно движется назад во времени, — говорит Кальций. — Остается вопрос: является ли это соединение формой жизни, и если да, то поглощает ли оно другие формы жизни и тем самым воздействует на мир, через который движется, тем самым вызывая изменения в обратной ветке времени? Другими словами… Нет, не так. В поступательном организме это бы вызывало изменения, но здесь полученная энергия уходит на движение дальше в прошлое. Что если — и это сейчас в порядке бреда, но вы дослушайте, — что, если эта новая форма жизни употребляет в пищу мысли, воспоминания и фантазии в мозгах поступательных существ, пользуется полученной энергией для размножения, покидает мозг этих существ, находит другие мозги дальше в прошлом, где заново повторяет процесс, оставляя в мозгах отходы жизнедеятельности, то есть переваренные мысли, воспоминания и фантазии предыдущих (будущих) мозгов?

Кальций мечется туда-сюда, заламывая руки.

— Теперь, раз я пытаюсь предсказать обратную хронологию моих временных вирусов бешенства, нужно изучить их жизненный цикл.

И снова Кальций калькулирует. Доска быстро заполняется новыми уравнениями. Теперь Кальций входит в мастерскую и снимает покрывало с огромной модели пустого пейзажа. Достает с полки картонную коробку с надписью «Муравьи» и вытряхивает наружу, кажется, тысячу кукол муравьев. Нужно держать в уме, что эти куклы сделаны, наверное, в масштабе один к шести. Определить их настоящий размер на экране не получается, но если Кальций — муравьиного размера, то его куклы, наверное, около миллиметра каждая. Поскольку я уверен, что для Инго работать с такими маленькими куклами было бы почти невозможно, остается заключить, что кальциевские куклы муравьев по самой меньшей мере, скажем, двух дюймов в длину. Дюйм — это приблизительно двадцать пять с половиной миллиметров, так что Кальций (сам кукла, не будем забывать!) должен быть в шесть раз больше, то есть его размер куклы Кальция — двенадцать дюймов, а следовательно, рост человека… скажем, я в пятьсот раз выше муравья, тогда рост окаменевшего Б. — пятьсот умножить на двенадцать, что равняется шести тысячам дюймов, или пятистам футам. Я проверяю расчеты. Нет, все бесспорно правильно. Инго построил стопятидесятиметровый ископаемый скелет меня. Если над этой частью фильма он действительно работал после нашей встречи, как это я ни разу не видел такой чудовищной штуковины? Где он снимал? Высота потолка в его квартире такая же, как у меня, три метра. Уму непостижимо. Даже если благодаря титанической ловкости рук Инго смастерил и анимировал куклы муравьев фактического размера, ему бы все равно потребовалось построить мою куклу обычного размера. Даже в таком случае я уверен, что заметил бы ее. Я человек не высокий, но в ящик у него на полке точно бы не влез, тут я уверен. По крайней мере пока, поскольку на данный момент, несмотря на уменьшение, еще остаюсь среднего роста.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})