Герой должен быть один - Генри Олди

Гул.

Далекий подземный гул – словно дыхание спящего исполина, словно ропот гигантского сердца, словно безнадежный и бесконечный стон мириадов теней во мгле Эреба…

Ровный шелест волн. Да, это он. Это катит черные воды река, которой клянутся боги – вечная река, незримая и неотвратимая, без конца и начала; и по берегам ее качаются бледные венчики асфодела.

Тьма. Сполохи. Знобящая духота. Рокот воды.

Все.

– …ты здесь, Лукавый?

– Да, Владыка.

– Ты снова был там, наверху?

– «Снова» – не слишком подходящее слово, дядя. Теперь я редко бываю в мире людей. Чаще любого из Семьи, но редко для Гермия-Психопомпа.

– Тем более хотелось бы услышать последние известия о происходящем на Гее. Что скажешь?

– Ничего утешительного, дядя. У смертных куча собственных забот, им нет дела до Семьи – и я начинаю думать, что, уйдя из мира людей, мы тем самым подрубили корень, питавший нас.

– Я тоже думал об этом, Гермий. Когда-то люди знали, что мы – есть. Потом, после нашего ухода («В Семье говорят – возвышения,» – вставил Гермий) они еще довольно долго верили в нас. А сейчас… сейчас это выродилось в привычку. Я прав, племянник?

– Да, дядя. Знаешь, что я услышал там, наверху?

И Лукавый затянул нарочито тоненьким голоском:

– Тот лишь достоин хвалы, кто за бокалом винаТо, что запомнил, расскажет, стремясь к благородному в сердце,Вместо нелепой брехни, выдумок прежних людей,Будто боролись с богами титаны, гиганты, кентавры…

– Выдумок прежних людей, – задумчиво повторил Владыка. – Мы становимся выдумкой, Лукавый.

– Если бы только выдумкой, Владыка! – с горечью в голосе произнес Гермий. – Мало того, что мерзавец Ксенофан, автор этих паскудных строк, даже не думает скрывать своего имени – в «Одиссее», которую поют рапсоды в каждом городе, слова «свинопас богоравный» повторяются восемнадцать раз! Восемнадцать раз, дядя, – и люди смеются…

– …и люди смеются, – эхом отозвался Аид. – Да, смех – страшное оружие. Пострашней молний или отравленных стрел… похоже, мы действительно поторопились. Убрав Мусорщиков и их потомков, мы убрали таившуюся в них опасность, но и разрушили мост между собой и людьми. Ты помнишь, Гермий, на какие ухищрения нам пришлось идти, чтобы собрать детей Мусорщиков под Троей? Те силы, которые мы потратили на это, были достойны лучшего применения… Но и тогда нам приходилось постоянно направлять ход событий, в результате чего были ранены Арей и Афродита – люди уже не боялись нас! Возможно, потому что мы боялись их.

– Помню, дядя. А также помню, как Посейдон с Мачехой потом ловили и добивали поодиночке уцелевших. И добили. Всех.

Гермий помолчал и процедил сквозь зубы:

– Только Одиссея я им так и не отдал!

– Ну и где он сейчас? – вяло поинтересовался Аид. – И где, кстати, обретается Амфитрион?

– Не знаю. Они больше не верят никому из Семьи. Даже мне. И предпочли скрыться, затеряться среди людей… камней, зверей, деревьев – не знаю! Все попытки разыскать их провалились. Они где-то там, в мире живых, на Гее – но где?!

– Мы убили эпоху, – медленно и печально произнес Аид после долгой паузы. – Свою эпоху. Время великих богов и великих героев. И когда труп отпылал, став пеплом – ветер разнес его во все стороны, и тьма запустения покрыла Гею… когда-нибудь люди так и назовут время после Троянской войны – «темные века».

– Я так и думал, что ты и без меня все знаешь, – проворчал Гермий, кутаясь в шерстяную накидку.

В последнее время он стал мерзнуть.

– Знаю. Но хотел лишний раз услышать подтверждение своим догадкам. Вернее, очень надеялся его не услышать.

– И что теперь?

– Ничего. Теперь уже не важно – Павшие, Семья или Единый. Когда ты не знаешь бога, а только веришь в него – легче верить в Одного, чем во многих. Мы запретили себе являться в мир людей, мы перестали ссориться с ними, любить и ненавидеть их, мы избежали многих опасностей и забот, но близок день, когда мы просто не сможем открыть Дромос на Гею, даже если захотим.

– А Гераклу до сих пор приносят жертвы, – как-то невпопад заметил Лукавый.

– Тому? – уточнил Аид. – Или…

– Тому, – кивнул Гермий. – Который на Олимпе.

– Он все такой же?

– А что ему сделается?! Здоровый, как бык, и такой же тупой. Геба от него без ума. Раньше никому не отказывала, а теперь – ни-ни. Только с мужем. Двоих мальчишек ему родила, Аникета и Алексиареса…

– Ты пробовал с ним говорить?

– Пробовал. Без толку. Не помнит он ничего. Вернее, помнит, но…

– Договаривай, – в голосе Аида сквозило плохо скрываемое напряжение.

– Помнит – но только то, что известно всем. Подвиги помнит, но утверждает, что совершал их сам! Гигантомахию (Лукавого передернуло) помнит плохо и все время называет ее «Великой битвой». А о том, как это было на самом деле, даже слушать не захотел. Развернулся и ушел. Хорошо, хоть по шее не съездил!

– Брата своего вспоминает?

– С трудом. Был, говорит, у меня брат, кажется, Ификлом звали… Был да сплыл. И куда подевался – не знаю. Помер, наверное.

– А отца?

– Он считает своим отцом Зевса! Я ему намекнул – еле потом удрать успел, от греха подальше! А Семья счастлива, их такой Геракл вполне устраивает…

– Про тень ты им, конечно, не говорил?

– За кого ты меня принимаешь, дядя? – обиделся Лукавый.

– Это правильно. Ни к чему. Совсем ни к чему Семье знать, что я уже не чувствую себя здесь единственным хозяином. Владыкой.

– Ты?!

– Я, Гермий. Потому что царство теней – это Я, Владыка Аид, Старший. Но с того дня, как здесь появилась тень Геракла, это уже не совсем Я. Это Я – и Он. Потому что он не теряет память! Он пьет из Леты, ходит мимо Белого Утеса по сто раз на дню и помнит все! Ты не забыл, Лукавый, как мы были удивлены, когда после смерти Ификла его тень не явилась сюда, и ты не смог отыскать ее на Гее?!

– Не забыл.

– А теперь… теперь их двое. Двое – но это одна тень. Или все-таки две? Я теряюсь в догадках. И ты не видел, Гермий, как он собирает их всех: Орфея, Кастора, Алкмену, Мегару, Лина, других… Мой пастух Менет, сын Кевтонима, безропотно приводит очередную черную корову, помогает совершить приношение – а потом часами сидит в кругу оживших теней и слушает их разговоры. Я видел: за их спинами, рядом с Ифитом-лучником, всегда стоит еще одна тень, такая же высокая, только она никогда не подходит к костру – даже когда приходят Медуза, Герион…

Веришь, Лукавый – я ни разу не попытался вмешаться! Я не могу. Это удивительно, это недостойно бога, но чувство вины страшнее любого из известных мне проклятий!..

Багровые сполохи качнулись и побледнели.

Затаила дыхание Великая река.