Последние ворота Тьмы - Алексей Ефимов

Случившееся не оставило никаких следов на его теле — царапины, синяки и ссадины в счет, разумеется, не шли. Что же касается души…

Олько знал, что всё, привидевшееся ему в башне, просто не могло происходить в реальности — по крайней мере, не здесь и не с ним; но на сон это тоже было совершенно не похоже.

Он признавал, что его видения не образуют четкой системы — они были обрывочны, как и сны; но все ощущения, испытанные в них, были ничуть не слабее, чем в реальности; впрочем, если судить по их силе, то Олько не был уверен, что вокруг — настоящая реальность. Тут было очень много странного. Например, как он оказался дома?

Он почти не помнил обратной дороги; утром он обнаружил, что замок на двери сломан и ему пришлось менять его, так как ключи пропали навсегда. Кажется, он долго пробирался по совершенно пустым городским улицам, нагой, весь мокрый, под ровно шумящим дождем, шлепая босиком по лужам и обходя тусклые синие фонари, — но что было перед этим? Кажется, он очень долго пробирался по дну какого-то оврага, по которому бежал бурный поток… но как началось его возвращение?

Он очень боялся, что люди, которые хотели его убить, существовали на самом деле — а если так, то он сам убил по крайней мере троих — двоих утопил, устроив засаду на лестнице башни, а с третьим, вооруженным ножом, дрался уже где-то в другом месте и тоже убил. Эти воспоминания наполняли его страхом и в то же время непонятной гордостью — шестеро вооруженных мужчин преследовали его, одного, безоружного — и он не только остался жив, но и уничтожил половину нападавших, а от остальных смог удрать. Но каждое убийство становилось только началом схватки: в каждом теле таилось такое же полупрозрачное облачко — и оно старалось овладеть его телом.

Олько спас лишь свет, который был в нем — а может быть, присутствие невидимого друга. Он выл, корчился от наслаждения и боли — но каждый раз очередной сгусток тьмы исчезал во вспышке бледного пламени. Потом он долго играл в прятки с остальными одержимыми, переплывая от развалины к развалине (сколько же времени он пробыл в холодной воде? И почему потом даже не чихнул?), прежде чем, уже в ночном мраке, добрался до берега озера. Это, хотя бы отчасти, объясняло его царапины и полное изнеможение, — но вот как насчет остального?

Держать всё это в себе было невыносимо — едва сумев встать, он приперся к Нэйит и рассказал ей всё, что мог вспомнить, не скрывая и не стесняясь ничего. Иначе он бы просто сошел с ума — но реакция девушки очень сильно его удивила. Она не сказала, что он спятил и не спустила его с лестницы; она даже не посмеялась над ним. Олько, правда, не знал, поверила ли она хоть чему-то — но к тому, что какие-то люди пытались его убить, она отнеслась со смертельной серьезностью. Она сразу начала кому-то звонить — а потом и вовсе уехала из дому.

Олько провел невыносимую ночь, забившись в ванну и не смея погасить свет; он не представлял, сколько чуждых сущностей проникло в его мир, но он знал, что их МНОГО. Он разрушил ворота в их мир — он превратился в их смертельного врага и месть, как только его найдут, была неизбежна. Всё это могло испортить настроение даже вполне взрослому человеку — а Олько от истерики спасло лишь то, что он не мог во всё это толком поверить.

А утром появилась Нэйит. С двумя билетами в Макалан — это при том, что одно только разрешение на их покупку оформлялось два месяца. И, как ни в чем ни бывало, сообщила о том, что они едут к её дяде, о котором Олько ничего толком не знал — кроме, разве что, того, что он является ОЧЕНЬ богатым человеком. Тогда он начал понимать, ЧТО собственно представляет собой любовь и что она на самом деле может. Поначалу это вызвало у него стыд — он и представить не мог, чем заслужил такие жертвы со стороны девушки… а потом понял.

Тем, что он сделал в башне.

Самым невероятным было то, что Нэйит сразу поверила ему — может быть, потому, что он всё же не смог бы так разукрасить себя, не имея на то очень серьезной причины. Или тем, что говорил вещи, до которых не смог бы додуматься.

Или же она просто знала о всем этом до него. Так или иначе…

Неожиданно он ощутил переход: мир вокруг него взорвался, рассыпаясь, словно разбитый калейдоскоп. Он вдруг стал множеством различных Олько, с удивлением смотревших друг на друга, — но продлилось это всего миг; очнувшись, он понял, что судорожно цепляется за руку Нэйит. От испуга у него похолодело в животе, — но всё уже кончилось. Юноша ощутил, что они поднимаются; потом поезд начал тормозить. Вскоре раздался скрежет невидимых буферов и он остановился.

Когда двери раздвинулись, воздух зашипел и у Олько резко заложило уши: первый признак того, что они все теперь в другом мире.

Собрав немногочисленные вещи, они вышли на перрон, почему-то совершенно пустынный. Впрочем, скоро он перестал быть таковым: лишь увидев остальных пассажиров, Олько понял, что в поезде было несколько сот человек.

Открылись ещё одни двери, за ними был эскалатор. Он вынес их к не такой уж большой восьмигранной площадке, со всех сторон окруженной деревьями и погруженной в туманный полумрак — густая зелень, пронизанная желтыми солнечными прожилками. И лишь тогда Олько расплакался, словно испуганный ребенок.

Вечером того же дня он, сытый и счастливый, валялся нагишом на крыше дома дяди Нэйит. Это был плоский кусок сланцевого плитняка, восемь на пятнадцать шагов, ничем не огороженный. Подняться на него можно было лишь с балкона отведенной ему комнаты — она занимала верхний из двух этажей дощатой башни, поднимавшейся над покатой сланцевой крышей собственно дома — тоже двухэтажной каркасной громадины, опоясанной галереей и обшитой, как и башня, белыми и темно-зелеными гладкими досками. Вечер и тут был на удивление жаркий, так что Нэйит затащила толстый матрац на эту крышу и устроилась вместе с ним на углу — так, чтобы без труда видеть всё вокруг. Она лежала на животе, положив голову на скрещенные руки, так что двигались только её глаза. Под собой Олько видел просторный пустой сад, затопленный темнотой сумерек и расчерченный квадратами льющегося из окон золотистого света. Двор окаймляла высокая стена, сложенная из серого камня, у неё и за ней темнели невысокие деревья с плотной листвой. Над его головой было только безграничное небо, усыпанное невероятно яркими синими, охристо-красными и золотыми звездами — они протягивались нитями, сгущались облаками на фоне причудливо вырезанных, голубовато-серебристых и розовато-палевых туманностей — и даже ещё не погасшая заря, тлевшая на западе, не могла умерить их блеска.