Воздыхание окованных. Русская сага - Екатерина Домбровская-Кожухова

Когда у Кати назревал настоящий духовный кризис, а молодость все детское свое пробует на зубок и перепроверяет — выдержит ли оно это испытание или нет, подлинное это или нет? — в то время как раз вместе с эскадрой в Цусимском сражении на флагманском броненосце «Суворов» героически погиб любимый двоюродный брат Кати и Веры — Жорж Жуковский. И вот она мучительно думала о том, зачем и почему Бог попускает такие страшные войны и миллионные жертвы. «Неужели Он, если Он — сама Справедливость, не может, — если Он, конечно, есть, — прекратить эти войны»?

Бабушка признавалась мне, что она не сомневалась в том, что ее отец, когда идет на официальный молебен, только делает вид для порядка, что молится, — ведь он на государственной службе, а на самом деле давно уже веру потерял. Не то, чтобы полностью стал отрицать бытие Божие, но — остыл и тихо вышел за ограду церкви…

Катю раздражали бесконечные стояния на коленах сестры Верочки, вымаливавший Жоржа (после битвы еще многое время жила надежда, что он в плену или ранен…). Она не симпатизировала экзальтированной вере сестры, хотя бы потому, что она уживалась в Вере с явным и непререкаемым своеволием. После встречи с Жоржем в Орехове летом 1903 года (Вере было 18 лет, а Кате — 17 — и рассказ об этом последнем лете счастья — совсем уже близок) Верочка со свойственным ей апломбом заявила всем в семье, что Жорж — ее жених. Перечить ей, — как выражалась бабушка, в семье не было принято: Верочка слыла красавицей, талантом и ей во всем потакали. Достаточно сказать, что прежде чем окунуться в Ореховском пруду жарким летом, Верочка требовала, чтобы туда вылили четыре ведра кипятку.

Отношение к Кате в семье было более холодным, потому, может быть, она росла немного дичком, в замкнутости и никому не открывалась. «Верочка мне рассказывала с детских времен про все свои дела, подружек и влюбленности, а я не рассказывала ей ничего».

Вот пока только несколько предварительных эскизных штрихов к портрету Веры Александровны Микулиной, а потом Подревской, и позже — Жуковской…

* * *

Это была изнеженная, хотя и горячо любившая всех в семье девушка, энергичная, трудолюбивая, решительная, при том и умевшая быть самоотверженной, имевшая несомненный литературный талант и классическую внешнюю красоту, которым то самое своевоелие и необычайное упрямство в достижении того, чего только не возжелала бы ее душенька, принесло ей немало горя и разочарований. Эта с а м о с т ь, как называют святые отцы эти своевольные и самолюбивые черты наших характеров, положила печать и на устроение ее веры. Из Церкви Вера Александровна никогда не уходила, и скончалась-то она, заболев после всенощной, где с ней случился удар. Тридцать последних лет Вера Александровна прожила в Орехове, будучи директором основанного ею и сестрой Катей мемориального музея Николая Егоровича Жуковского.

Это была почти совсем одинокая, трудная и отшельническая жизнь, которую Вера Александровна выдержала с честью. Крепок был корень и в ней, и в Кате. Раза два в год тетя Вера (я звала ее тетей, потому что так она велела мне сама) приезжала к нам в Москву. Невозможно было узнать в ней когда-то одну из первых московских красавиц: плюшевый жакет, военная планшетка вместо сумки, сапоги, худая, бедная, даже нищая, — она привозила с собой любимые охапки Егориванычевых медуник из ореховского леса, подснежников и всех оттенков первоцветов, творог в чугунках и что-то в крынках, и море деревенских запахов: русской печи, хлева, гречневой каши, каких-то доисторичских капель духов, мороза, тающего снега…

Она приезжала в Москву по музейным делам, ходила по начальствам, хлопотала, спала у нас на полу под роялем — не было у нас ни одного запасного спального места, брала в аптеке и ставила пиявки — вечно худой и седой ее старческий зашеек был истыкан точками от пиявок… Вера Александровна, как и мать ее, Вера Егоровна, страдала сильными мигренями еще с юности, с гимназии.

Я боялась ее. Каждый год, встречая ее полуторку во дворе и принимая кошелки и авоськи с машины, пока мы с нею и бабушкой поднимались к нам на второй этаж по лестнице, тетя Вера успевала мне жестко прошипеть в ухо: «Запомни! я тебе не мать и не бабушка! Ты еще у меня попробуй что-нибудь выкинуть!..». О том, чтобы что-нибудь выкинуть и речи быть не могло — я боялась ее до мороза в сердце. Но при этом все-таки любила и жалела. Да и как было не почувствовать степени ее одиночества в жизни. Много позже, когда я уже начала разбирать архив, я многое другое узнала о тете Вере — какая она была нежная внучка, как любила свою бабуню Анну Николаевну, как много слушала ее рассказов, как ходила она за умиравшим Николаем Егоровичем, как писала свои милые книги… Как, наконец, она любила мою маму и Кирилла: в письмах она с нею так ласкова: «ты наша единственная на двоих дочка», — писала она моей маме на фронт. Своих детей у тети Веры не было. Именно у Веры Александровны в письмах и в одной из ее книг я обнаружила особенные строки, посвященные моей особо почитаемой (наряду с Казанской и Скоропослушницей) иконе «Взыскание погибших». Именно перед нею она молилась о спасении Жоржа.

Бедная девочка! Сколько подлинно красивого таило ее сердце, как искало оно любви, и к какой одинокой пристани прибиться пришлось ей в этой жизни. В Орехове в ее домике (рядом с главным усадебным домом) хранились, — я помню — красиво перевязанные пачки писем Блока, Белого, Мережковских, Городецкого и многих других, чьи имена входят теперь в антологию русской поэзии и литературы. Тут были и письма Жоржа — она все, конечно, свято хранила. Когда же после ее кончины в 1956 году, домик ее был продан, то мама и дядя, помешкав, приехали буквально через два дня после продажи, то увидели страшный погром: письма, книги — с дарственными надписями, церковная ее библиотека — все растащили по деревне на курево. А так же и вещи — мебель оставшуюся, какие-то редкие старинные предметы, — вообще же жизнь Веры Александровны была полуголодная и крайне бедная. И я всегда думаю о ней с болью: каково-то было ей там зимами одной? В заснеженном Орехове, почти без связи с миром — разве что в Церковь, в Ставрово, где жила ее церковная приятельница… О чем думала? Что вспоминала? Были и у нее блестящие годы, но от них остались только горькие разочарования. И все-таки она оставалась в Церкви…

* * *

Что же должно произойти с человеком, какие испытания он должен перенести, как исчерпать все жизненные возможности, чтобы вспомнил он о Боге, и бросился к Нему навстречу как к единственной надежде и упованию в этой жизни? О том ведает Евангельская Притча о блудном сыне, который, бросив отца, потерял на «стране далече» все, что имел, и дошел до того, что вожделел теперь хотя бы поесть рожцов в свином корыте, но и это было для него уже труднодоступно. И только на самом краю и пределе своей несчастной «свободной» жизни решил он вернуться в великом покаянии к отцу…