Заначка Пандоры - Виталий Сертаков

— Всегда найдутся те, для кого вырастить репку — огромное удовольствие. Взять даже тебя: в России вкалывал, сутками не спал в грузовиках, организовывал всю эту торговлю… Это что, мечта детства? Нет, на самом деле ты занялся бы фотографией, снимал бы фильмы, купил бы маленькую подводную лодку… А теперь подумай. Что мы получим, если освободить всё человечество по примеру тех немногих истинно талантливых людей, которые умеют стимулировать свой мозг.

— Большинство людей прекрасно обойдется без этого!

— Не кричи, пожалуйста, — она открыла шприц. — Не научившись стимулировать свои мозги для истинного назначения, для творчества, бессмысленно производить супы быстрого приготовления и улучшать стиральные машины. Вот что я пытаюсь до твоей упрямой головы донести. Есть люди, которые давно поняли, что спасение не в количестве барахла на полках.

— Но сама-то ты любишь хорошо одеваться!

— Люблю, я же женщина.

— Тогда я совсем запутался.

— Ты попросту путаешь причину со следствием. Я не отказываю людям в материальных удовольствиях, но богатство не спасло еще ни одну империю. Надо вовремя остановиться и не пялиться наружу, а заглянуть внутрь. Дай сегодня миру изобилие — мы обретем всеобщее счастье? Мы обретем, скорее, дикую попойку и войну. А способы… Не по нраву тебе грибы, хотя это один из самых невинных… Пусть будет что-нибудь другое. Но люди научатся будить сознание.

— Что, плохо дело? — Щекочущий аромат инсулина напоминал мне запах новых кирзовых сапог; едва его почуяв, я терял способность спорить.

— Да, неважно, одиннадцать.

— А должно быть?

— Не больше шести. Фруктов обожралась, ягоды могу есть без конца.

— А они что, тоже вредные?

— Для меня практически всё вредное.

Ее манипуляции со шприцами, иголками, сама технология инъекций, зажатый в пальцах кусочек кожи на животе, вызывали во мне болезненное безотчетное томление, которое и жалостью-то не назовешь; это было нечто, сродни стигматам. Я старался не следить за ней, отворачивался, но раз за разом ловил себя на том, что практически точно начинаю предугадывать ее состояние — по тону голоса, по выражению глаз, по перепадам ее темперамента. Всё чаще я раньше ее улавливал симптомы дисбаланса: она становилась замкнутой, заторможенной или, напротив, раздраженной, почти разъяренной, на грани нервного срыва.

«Ты привязываешься к ней», — сказал внутренний голос. «Просто симпатизирую», — вяло отмахнулся я. «И когда ты последний раз подобным образом симпатизировал?» «Давно, — согласился я. — Мне нельзя закрепляться…» «И долго ты будешь держать дистанцию?» — вредно хихикнул голос. «Понятия не имею, — честно признал я, — нет у меня права сближаться, планида такая. Пока не пойму, что ей нужно и что, вообще, вокруг меня происходит». «А разве ты ей не нужен, разве она не дает тебе понять ежечасно, что ты ей нужен? » «Нет у меня права раскисать, — прошептал я, — никогда еще в такой переплет не попадал. Видно, существуют стены, выше которых мне пока не заглянуть. Она держит в руках нить, которую было бы неплохо размотать, но конца этой нитки пока не видно… Пока существо ее занято этой нитью, кто я здесь? Зачем я?» «Ты подошел к зрелости и остался глуп, — удрученно констатировал голос. — Она держит нить, а ты держи ее. Сейчас тебе никто не указ, сейчас все слишком далеко. Не дай ей упасть. Возможно, для этого ты и открыл когда-то глаза».

— Я постараюсь, — сказал я тихонько и посмотрел навстречу свету. Свет становился всё ярче, разделился на два широких луча, принес пчелиное гудение, заставил заблестеть тысячи радуг в полосе ночного прибоя.

На воду садился самолет. Хосе поднял фонарик. Подрабатывая винтами, самолет сделал на воде большой круг. Сбоку откинулась дверца, оттуда высунулась черная фигурка, помахала рукой. Пенчо помахал в ответ. Инна захлопала в ладоши.

Нас ждал Юкатан.

11

Пока мы по пояс в воде брели десяток метров к самолету, я прокручивал варианты. После взлета меня никто уже не найдет — ни Пеликан, ни ребята. Я подозревал, что не все равнодушны к моей судьбе, но связь оборвалась. Телефон Хосе отобрал еще в Берлине, практически под дулом. И, что самое плохое, выкинул.

Как поступит любящий муж? Лязгая зубами, протянул вверх рюкзак, взобрался на крыло, вместо полотенца был удостоен глотка жидкого огня. Одеяла все достались Инне.

Внутри оказалось на удивление просторно. Если б еще винты не вгрызались ревом в мозг, было бы почти уютно. Пилот придурковато посмеивался колдуя над подсвеченной приборной доской, общался с кем-то по радио, перекидывался шутками на испанском с нашим бывшим водителем. Позади кусок салона был отгорожен перегородкой: Пенчо ушел туда сушиться и задвинул за собой жалюзи. Хосе устроился к ширме спиной, давая понять, что шеф отдыхает. Судя по звездам, мы продолжали движение на юг.

Естественно, на таком комаре пересекать океан они не собирались, поэтому я не очень удивился, когда провонявший рыбой катер забрал нас и доставил практически вплотную к бетонке аэропорта.

Мне знакомо немало способов пересечения границ. Накатались в свое время: и автостопом, и пешочком, и на лошадках. Как-то раз летели впятером, нет, всемером, но так и борт был всего ничего: мы да вездеход. А так, чтобы целый лайнер… Я взглянул на Пенчо другими глазами. Какие, к чертовой матери, драконы, какие сказки про исцеление диабета! Либо у Инки в желудке полкило брильянтов, которые каким-то неведомым образом не… утилизируются, либо… Нет, моего умишка явно не хватало. Где же ты, Филин наш умненький, вот с кем бы посоветоваться!

Совершенно ясно было одно — «Боинг» частный, потому что экипаж не в комплекте: те, кого я встретил, одеты не по форме, плюс полное отсутствие стюардесс. Впрочем, и дилетантами пилотов не назовешь, поднялись по всем правилам. Закутываясь в одеяло, я прикидывал, сколько может стоить фрахт такой махины до Европы и обратно, в Южную Америку. Нам с Инной отвели целый салон позади, доблестный Хосе уселся в проеме, всем видом показывая, что на экскурсию лучше не соваться. Ну и Бог с ним, живы — и прекрасно.

Старик выполнил обещание относительно отдыха, даже свет потушили. Сон — это главное… после чистки оружия. Если оно имеется, конечно. Для сна нужно использовать любую свободную минуту. Какое-то время я глазел в иллюминатор, наблюдая за дрожью крыла, затем облака скрыли поверхность моря, я скинул ботинки и расслабился. Инка дрыхла в соседнем проходе, свернувшись калачиком. Со своего места я угадывал в горке пледов ее заострившийся бледный профиль. Она, когда спит, делается жутко серьезной.

Сквозь пузатое стекло иллюминатора я видел, как в небе разворачивается равнодушный звездный фейерверк. На меня это зрелище, столь пышное в южных широтах, оказывало всегда гипнотическое действие. Если доживу и на старости лет ударюсь в религию, то не буду нуждаться ни в одном самом грандиозном храме, поскольку для человеческого существа нет способа лучше ощутить свое бессилие перед творцом, как улечься навзничь под колышущимся антрацитовым куполом. Никаких готических потолков с росписью не требуется, лежи и обтекай, проникайся бессильным пугающим восторгом…

Вспомнилось такое же ночное небо и такая же странная молитвенная поза. Мы тогда прохлаждались втроем в ямке — я, Филин и Пеликан. Дело происходило также на юге, но тысяч на шесть километров восточнее. Пеликан лежал на пузе, уткнувшись в окуляры, была его очередь. Филин, как и положено, сидел к нему спиной, шевеля ноздрями по ветру, а мое законное право было отрубиться на два часа.

— Слышь, Пеликан, — неожиданно позвал Филин. — Я тут ручку покрутил, Старовойтову убили…

И замолк. Он у нас такой, горячий воронежский парень: часа три будет новость переваривать, но если уж наружу слова поперли, стало быть, крепко его задело.

— Подонки, — помедлив, отозвался Пеликаша. — Что сказали, чей почерк?

— Сказали, что все возмущены…

Пеликан выразительно пошевелил спиной. Когда по много часов вынужден молчать, приучаешься говорить жестами.

— Я вот что думаю, Лис, — сказал Филин (Лис — это я, правда, прозвище сочинил не сам). — Вот, скажем степь. На столько-то квадратов живет один орел или коршун, и другие к нему не лезут. Или у тигра в лесу, я читал, ореол охоты двести километров. Друг друга же они никогда не убивают, между собой, если и дерутся, то только из-за баб. Нет такой фигни в природе, чтобы волки грызлись. Чего им-то не хватает, а, Лис, может баб мало?

— Не ореол, а ареал, — поправил я. — Можно подумать, ты чем-то лучше.

— Выходит, людишки хуже волков…

— А ты как думал! — усмехнулся Пеликан. — Людишки хуже всех, потому и расплодились.

Я смотрел в небо. Иногда казалось, что звезды висят совсем низко, достаточно протянуть руку — и можно набрать полную горсть разноцветных холодных искорок.