Юноша - Борис Левин

Никита не стал писарем. Надо было зарабатывать, он бросил училище и поступил в слесарную мастерскую. Аделаида не отчаивалась. Она говорила о том, что Никита поедет в Петербург, поступит на завод и будет там работать токарем по металлу.

— Токари большие деньги получают, я узнавала. Ты женишься, выпишешь меня, будем жить вместе, и я буду обшивать твою семью.

Аделаида мечтала купить в рассрочку швейную машину «Зингер» и обшивать семью брата.

Никиту раздражала сестра — ее веснушчатое лицо, соломенные ресницы, серебряная цепочка от крестика на индюшечьей шее и этот лампадный запах льняных волос. В ситцевом платьице, приглаженная и покорная, с испуганными серыми глазами, она иногда бывала противна Никите, а иногда он ее жалел до боли.

Он был рад, когда его забрали в солдаты и отправили на войну. Аделаида плакала, но утешала себя тем, что Никита отличится на войне и его произведут в прапорщики. Война кончится, Никита останется офицером в армии, женится на городской барышне, и Аделаида будет с ними жить вместе, нянчить их детей и обшивать всю семью.

В семнадцатом году осенью Никита, в черной папахе, в австрийских ботинках и с японской винтовкой, вернулся домой. Он вернулся домой злой и усатый, отмороженные уши у него были забинтованы.

В комнате на стенке еще висел красочный портрет царя с царицей, со всеми дочками и единственным сыном. У царя добрые голубые глаза и золотая бородка. Царские дочки в розовых платьицах. Синеглазый царевич в матросской форме.

— Убери этих… — сказал Никита Аделаиде.

Она не посмела прикоснуться к «священным» особам.

Никита снял со стенки рамку, пальцами отогнул гвозди, вытащил оттуда царское семейство и, разорвав, выбросил в огород. Потом он кивнул в угол, где висела икона, и спросил у сестры:

— Все еще молишься?

И не дождавшись ответа, полез на стол и снял икону и лампадку.

— Ты что, большевик? — спросила тихо Аделаида.

— Я не знаю, кто я такой, — ответил раздраженно Никита, — но я против всей сволочной жизни. Я так жить больше не желаю.

Аделаида ничего не ответила и заплакала. Никита хотел ее ударить — до того она, плачущая, была противна и жалка, — но сдержался и ушел, не попрощавшись.

В городе по ночам стреляли, и ежедневно ожидали нападения банды бывшего местного реалиста, поручика Костецкого. Никита организовал отряд из фронтовиков и рабочих. Под наблюдением Никиты торговцы и домовладельцы рыли окопы за чертой города. У Никиты ворот гимнастерки был расстегнут. За широким ремнем воткнут наган. Никита ночевал на канцелярском столе в Совете.

Отряд Костецкого на рассвете повел наступление. В отряде были офицеры и георгиевские кавалеры. После первых же выстрелов малообученные рабочие бросили окопы и бежали. Белогвардейцы, решив, что все кончено, подтянулись, выстроились и с песнями вошли в город. Играл оркестр. Сквозь тучи прорывалось солнце золотыми погонами. Буржуи повысыпали на балконы, открыли уже замазанные было на зиму окна. Звонили в колокола. Барышни бросали мокрые астры к ногам офицеров.

В это время Никита с отступившими фронтовиками и очухавшимися рабочими ударили с боковых улиц. А тут еще из-за реки подоспели бондари во главе с председателем Совета, кожевником Горфинкелем. В отряде Костецкого паника. Бегут офицеры и георгиевские кавалеры, прячутся по дворам, их нагоняют и пристреливают. Сам Костецкий с несколькими офицерами забежали в реальное училище и оттуда отстреливаются. Бросили гранату. Горит реальное училище. Костецкий выпрыгнул со второго этажа и побежал. Его нагнал Никита у магазина «Дешевка — 20 и 30 копеек каждая вещь» и с размаху пробил ему череп рукояткой нагана.

Замазывайте окна снова, буржуи!

Через месяц Никита уехал в Самару — там наступали чехи — и, перебывав почти на всех фронтах, вернулся в двадцать шестом году домой. Его ждала Аделаида как героя. Она слышала о нем, хотя Никита ей писем не писал. Она ждала его как героя. Аделаида работала в мастерских Швейпрома, была членом профсоюза и в ленинский набор вступила в партию. Она читала книги, газеты, посещала собрания, партийную школу. В ней исчезли покорность и робость, она как-то вся выпрямилась и теперь прожектором были освещены все темные уголки ее прошлой жизни. И пьяница отец, и терпеливая мать, и нужда, и хозяйка Рохлина явились перед ней в новом свете.

— Как это я раньше ничего этого не понимала! — удивлялась она. — И как смешно, что у нас когда-то был царь!..

Она гордилась тем, что ее брат — участник гражданской войны, революционер. Она ждала его с нетерпением, чтоб поговорить с ним как с равным и удивить его своим сознанием, партийным билетом и общественной работой. Она хранила для него заметочку из местной газеты, где в числе отличившихся работниц мастерских Швейпрома упоминалась и она. «Это ему будет приятно», — думала Аделаида. Слушала ли она докладчика, читала ли книгу, она всегда мысленно рассуждала с Никитой. А когда прочла «В людях» Максима Горького, написала Никите длинное письмо.

Но она не знала адреса и письмо осталось неотправленным.

Аделаида ждала брата-коммуниста и усиленно готовилась к этой встрече, хотя думала, что все равно он, конечно, умней ее, больше понимает и больше читал. Она ждала его как героя и немножко робела перед предстоящей встречей. Ей было стыдно за прошлое. Ведь она-то в его памяти осталась такой, как была тогда…

И вот он приехал. Аделаида, вернувшись с работы, застала его у себя в комнате.

С трудом узнала Никиту. В серой толстовке, узеньких брючках. Опухшее лицо, вялые усы.

Она обняла его, поцеловала. На нее дыхнуло винным перегаром.

— Как ты живешь, Аделаида? — спросил он простуженным, тоже каким-то опухшим голосом и попросил у нее рублевку на опохмелку…

Он каждый день пил. Днем спал. Приходил ночью грязный, пьяный и плакал. Аделаида раздевала его, вытирала за ним блевотину и укладывала его в кровать. Иногда, особенно когда он плакал и жаловался на свою судьбу, ей хотелось бежать из комнаты, чтоб никогда больше его не видеть…

По утрам в воскресенье Никита приходил к торговцу Якову Семеновичу.

Тот встречал его радушно:

— Почтение герою-пролетарию! Давненько не захаживал.

— Ничего, что натопчу? — спрашивал Никита, виновато оглядывая свои рваные штиблеты.

— Пустяки… Валяй прямо!.. Чаю с молочком налить? А то можно чего и покрепче.

Яков Семенович доставал из буфета графин с водкой, нажимал грушу, привязанную к висячей бронзовой лампе над столом, и вошедшей прислуге говорил ласково:

— Нюшенька, сооруди-ка нам колбаски, селедочки, огурчиков.

После выпитой рюмки Яков Семенович морщится, крутит бритой головой, говорит: «Хорошо!» — и наспех закусывает.

— Не плохо, — соглашается Никита и вытирает рукавом толстые губы; отламывает маленький кусочек золотистой булки.

— Еще по одной, что ли? — спрашивает хозяин и наливает только Никите, а свою рюмку закрывает ладонью.

— Я одну выпил — и ша, — объясняет он. — Пей без меня, Кузьмич. Папироску хочешь? Закуривай… Я сам хоть некурящий, но папиросы всегда в кармане. Люблю угощать… Ну, как, вообще твои дела, Никита?

— Какие мои дела, — говорит печально Никита и дрожащими руками наливает себе еще, и еще, и еще и выпивает подряд много рюмок.

Лицо у него раскраснелось, нос лоснится, и он ест колбасу, не сдирая шкурки.

— Ну, а как твои дела, Яков Семенович? Как торгуешь? — спрашивает Никита развязно и сразу осмелев.

— Какая это торговля! Одни неприятности, — жалуется хозяин. — Дали мне уравнительного три тысячи… И, веришь ли, тебя мне стесняться нечего, все мои заработки — это то, что я ем. Вот надо жену послать в Кисловодск, так, веришь ли, стыдно признаться — не знаю, как выкрутиться… Нюшенька, дай-ка нам еще огурчиков… И скажи, пожалуйста, Никита, — спрашивает он задумчиво, — что они думают там, наверху? Издай приказ не торговать — не будем. А то, с одной стороны — торгуй, а с другой стороны — бьют налогами и жить не дают.

— Нет никакой справедливости, — мрачно говорит Никита, и в зубах у него хрустит огурец, рассол стекает по подбородку.

— Ха, справедливости! — Яков Семенович взмахивает руками. — Ишь, чего захотел! Ничего нет. Масла нет, мануфактуры нет, гвоздей нет, яиц нет… А нас душат.

— И правильно, что душат, — выпаливает Никита и небрежно отодвигает графин. — Не жалко! Паразиты вы трудящихся масс!

— Что это ты? — строго спрашивает хозяин. — Или ты пьян? Так иди, выспись… А то с ним по-человечески, а он — как свинья.

— Я б тебе показал «свинья», если б не моя болезнь. Если б не алкоголизм, — произносит Никита с болью и стучит кулаком по столу. — Забыл, Яшка, как я тебя окопы копать гнал! Ты! Нэпман!.. Голый враг! Живешь во как, а скулишь…