Юноша - Борис Левин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не пей, будешь тоже жить по-человечески, а орать нечего, — и Яков Семенович убирает подальше от Никиты графин и рюмки.
— Паразит ты! Вот что! — Никита сжимает кулаки, как наганы.
— Ну, ну, ну… надоели мне эти разговорчики, — храбрится хозяин и говорит сердито: — Иди домой, Никита.
Из соседней комнаты выходит с шумом жена Якова Семеновича. Черноволосая, остриженная под мальчика, в бухарском цветистом халате, в узорчатых туфлях на очень высоких каблуках, она пухлыми пальчиками придерживает халат у белой шеи и визгливо кричит:
— Яков, что ты с ним церемонишься! Звони в милицию, и его уберут. — Свирепо оглядывая мужа, она продолжает, сверкая красным ртом, будто в комнате и нет Никиты: — Пьянчужка, выгнанный из партии, и ты с ним церемонишься, — и хлопает дверью.
Никита встает, молча идет к выходу. Возвращается, стучит кулаком по столу:
— Погоди, буржуйское отродье!
— Плевать я на тебя хотел. Вон убирайся, а то в самом деле милицию позову, — говорит с достоинством Яков Семенович.
Никита ничего не слышит. Всхлипывая, подходит к нему, берет его за лацкан пиджака, трясет и жалким голосом спрашивает:
— Яшка, скажи, я тебя окопы рыть гонял?
— Ну гонял… Так что ж с того? — замечает хозяин, освобождая свой пиджак.
— Если б не моя болезнь, — кричит Никита и бьет себя в грудь, — если б не мой алкоголизм, — и еще сильней бьет себя в грудь, — я б в жизни к тебе, врагу, на порог…
Никита облокачивается на подоконник, плечи его вздрагивают. Он рыдает.
К нему подходит хозяин, нежно берет его под руку.
— Успокойся, Никита Кузьмич. Успокойся. Ты еще оправишься. Еще покажешь себя, — и совместно с Нюшей легонько подталкивает его к выходу.
На прощанье Яков Семенович дает ему полтинник — опохмелиться.
Вечером Никита сидит в пивной и скрежещет зубами:
— Прохвост я! Буржуйский прихлебатель!
И он отчаянно мотает лошадиной головой над недопитой кружкой пива…
Миша познакомился с Никитой Кузьмичом в мастерской Яхонтова. Художник говорил, что это замечательная натура, это именно то, чего он ищет для своей будущей картины.
— И, главное, человек не занят… Только одно плохо — редко трезвый.
На это Никита беспомощно улыбался.
— Он мне пока не нужен, — говорил Яхонтов про Никиту, как про вещь. — Может быть, Миша, временно вы его используете?
Миша внимательно разглядывал Никиту и, не зная еще, для чего тот ему нужен, спросил, хотя ему и так было известно:
— Вы участник гражданской войны?
За Никиту ответил художник:
— Вы не знаете! О, он тут в семнадцатом году такие дела раздраконивал! Ведь он подавил офицерское восстание… Вот бы написать такую картинку! Любой клуб купит.
Мише был неприятен торопливый и, как ему показалось, слишком бесчувственный рассказ Яхонтова, а также и то, что художник говорил о Никите небрежно, в третьем лице.
«Старое трепло», — думал про Аркадия Матвеевича Миша и очень тепло и дружелюбно оглядывал Никиту. Уходя, он спросил у него:
— Вы не собираетесь, товарищ Никита? А то пошли бы вместе. По дороге поговорили бы.
Они зашли в пивную. Миша заказал пива. Никита рассказал ему про своего отца, про голод, про унижения. Рассказал про германскую войну, про гражданскую, как он был два раза ранен, и как потом служил в Омске, в Сельсоюзе, как запил, как деньги растратил, и как его исключили из партии, и то, что его пробовали лечить, но бесполезно, и как он опустился до того, что ходит к торговцу Якову Семеновичу пить водку.
— Я всю свою подлость отлично сознаю и ничего с собой не могу сделать, — закончил он печально. — Бывают минуты, что хочешь удавиться: такая неохота быть подонком жизни в наше время. Ходишь кругом, как шпион, и все от тебя шарахаются.
Мишу вся эта история очень взволновала. Он всячески утешал Никиту и уговаривал его взять себя в руки:
— В таких случаях самое главное — воля, товарищ Никита. По всем вашим рассказам я вижу и по вас — вы волевой человек. Вы должны, вы обязаны напрячь свои силы, — убеждал его горячо Миша. — Начнете работать и в партию вступите.
— Пожалуй, теперь не примут, — огорченно заметил Никита.
— Почему? Примут. Обязательно примут. Только начните работать… А вы волевой человек. Вы такой энергичный. Я вижу по вас…
Вечером Миша рассказал про Никиту Ксенофонту Ксенофонтовичу.
— А ты знаешь, папа, — заключил растроганно Миша, — мне кажется, что Никита в некоторой степени продукт нашего времени. Фронт, революция, победы. Сильное напряжение. Вдруг нэп. Отступление. Вчерашние враги пируют. Должно быть, еще и это его подкосило.
— Все это твоя фантазия, милый мой, — ответил Ксенофонт Ксенофонтович. — Нэп тут ни при чем. И ничего его так не подкосило, как зов предков. Наследственный алкоголизм, — пояснил он и важно добавил: — Приведи его ко мне. Я его буду лечить гипнозом.
Доктор Колче вылечил Никиту. Никита пробыл в лечебнице полгода, и не было дня, чтоб он не заходил на квартиру к Колче. В больничном халате он сидел в комнате у Миши, или читал книгу, или рассказывал, как он в «гражданку» давил беляков и какие у него были замечательные фронтовые товарищи.
В больнице его часто посещала Аделаида. Она подружилась с Ксенией и Еленой Викторовной.
По выздоровлении Никита поступил слесарем на завод сельскохозяйственных орудий и руководил военными занятиями в школе, где учился Миша. Он был приглашен туда кружком Осоавиахима по предложению Михаила.
Весной и летом Никита вместе с Ксенофонтом Ксенофонтовичем ходили ловить рыбу. Они могли весь день просидеть у реки с удочками, не проронив ни слова.
…Миша зашел к Никите. Он хотел попросить Никиту Кузьмича, чтоб тот пошел с ним на открытое комсомольское собрание, где стоит вопрос об исключении Миши из комсомола.
Никита сидел за столом и заканчивал сборку нагана. Части нагана блестели от оружейного масла.
Миша, не поздоровавшись, сел на табуретку к уголочку стола и думал о своем: идти ли ему на собрание, или не идти? «Нет, не пойду. Лишнее унижение».
— Нет, — произнес он громко и тяжело вздохнул.
— Чего это ты так вздыхаешь, Михаил? — спросил Никита, вставляя в рамку нагана барабан.
— Тяжело жить, — сказал тихо Миша. — Очень тяжело.
— Это тебе-то тяжело? — удивился Никита. — Ты горя не видал. Вот пожил бы, как я, при старом режиме…
— Да мне какое дело, что вы жили при старом режиме. При крепостничестве еще хуже было, — раздраженно заметил Миша.
— Ты горя не видал, — повторил Никита. — Вам, молодежи, теперь только жить и жить… А вот раньше…
— Мне надоело это «раньше». Мало ли что было раньше! — перебил его Миша. — Слушай, Никита… — начал он и замолк.
— Чего тебе?
— Видишь ли… — и опять не договорил.
Миша думал: сказать, что вот сегодня на собрании стоит вопрос об исключении его из комсомола, и попросить Никиту, чтобы тот выступил в его защиту. Никита — рабочий, его любят ученики.
— Видишь ли…
— Да ты говори. Чего тебе?
«А вдруг он откажется и не пойдет… Или пойдет и еще выступит против. С него это может статься. Он сейчас такой стопроцентный. Хуже Аделаиды». И Миша с неприязнью посмотрел на Никиту и даже подумал о том, что вот он, Миша, два года тому назад для него так много сделал, а Никита неблагодарный…
— Посмотри, как машинка работает, — и Никита несколько раз щелкнул из нагана… — Завтра пойду в тир. Прошлый раз из семидесяти очей пятьдесят три выбил, — сказал он, приподымаясь и вытирая тряпкой большие руки. — Здорово работает! — Он щелкнул еще несколько раз, отложил револьвер и вышел из комнаты.
Миша посмотрел на наган и подумал: «Вот застрелиться — и никаких тебе унижений».
Патроны стояли на подоконнике золотыми столбиками. Миша взял теплый скользкий наган и зарядил его.
«Вот теперь нажать… Все равно рано или поздно придется умирать… Вот нажать… И никакие тебе Галузо… И никаких тебе неприятностей… Глупо стреляться. Не так глупо, как страшно. Я не боюсь. Вот нажму — и все».
За стеной старушечий голос убаюкивал ребенка и пел по-белорусски:
А у перепёлицы хлебца нема…Цыц, мая, цыц, мая перепё-о-лица!
Безнадежная, тоскливая песня…
«Ничего хорошего в жизни. Только унижения. Оскорбления…»
А у пере-пё-о-лицы хлеб-ца…
«Зачем это мне? И всегда „хлебца нема“. Зачем мне страдания, когда я могу застрелиться? Застрелись, застрелись, застрелись!»
Послышались шаги Никиты.
«Скорей, скорей! Не бойся!..»
Цыц, мая, цыц, мая перепё-о-лица…
«Застрелюсь, застрелюсь, застрелюсь. Где тут сердце? Вот тут сердце».
