Как зовут четверку «Битлз»? - Джордже Кушнаренку
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, это всего лишь жалкие и беспомощные попытки оправдания. Я знаю, что не ради Владии я навещаю Владию, а ради себя самого. Кошачий обычай возвращаться в дом, даже если в нем давно уже никто не живет. И тем больше нужда во Владии, чем чаще я нахожу там непостижимым образом знакомые приметы — дерево, выступ дома; так со мной случается то, о чем я только слышал или читал — несколько раз в жизни ты можешь попасть в места, физически тебе не известные, но известные как-то по-другому. Я думаю, это одно из самых захватывающих состояний поэзии — узнавать незнакомое место. А бывает, я слышал, и так: можно вдруг как бы перенестись в некий город, на некую улицу, вполне реальную, но существующую не в этом мире, не в это время. У меня с такими видениями туго, поэтому я стараюсь бывать во Владии. Завел там нескольких знакомых, очень замечательных личностей. И хотя я их никогда не видел, это меня не беспокоит, потому что их образы имеют странное свойство проясняться в памяти с течением времени. Это целый мир, Владия, мир, который живет по-своему, в постоянной игре, по правилам, строгим, как в шахматах. Десятки тысяч возможных комбинаций, но в любом случае ладья ходит только по прямой, а конь — только под своим излюбленным углом. Мне ни разу не удавалось сдвинуть лейтенанта Копачиу с позиций доброго малого, а все мои юные учителя — как мне хочется спутать автобусы, шумящие под моим окном, с теми, что всегда обходят Владию стороной, — так вот, мои юные учителя при любых обстоятельствах сохраняют простодушие, им все западает в душу, так колодец подставляет себя под монету, звезду, каплю дождя. Со своими пешками и офицерами, со своими ладьями и конницей, Владия раскрывается, как огромная шахматная доска, черные и белые клетки которой надо сначала придумать, а уже потом завоевывать, и предоставляет себя для самых увлекательных игр — но игр.
Изобрести механизм, способный передвигаться по полю, по склону холма или даже по пересохшему руслу реки, — штука трудная, и не всякий это сумеет. Но изобрести лошадь, чтобы она грызла коновязь и, когда ржет, чтобы гладь ее шеи шла волнами, как вода в озере, — изобрести красоту и тепло этого тела вряд ли возможно. Можно заново изобрести одеколон, велосипед и швейную машину, как это произошло не так давно в одном из медвежьих углов планеты, но, например, цветок жасмина или руки женщины не подарит миру никакая сила ума; и все же я почему-то верю, что мои набеги на Владию — мир, которого нет иначе как в воображении, — житие и деяния инженера Башалиги, которому кажется, что для него нет ничего невозможного, и который больно обжигается на возможном, это и многое другое может найти себе место под солнцем — так травинка просыпается под внезапной защитой расцветшего за ночь мака…
Перевод А. Старостиной.
ОБРАЗЫ ВЛАДИИ
Человек — это только тростник, самое хрупкое в природе, — но тростник мыслящий.
Паскаль
I. ВИЛЛА «КАТЕРИНА»
Открыв глаза, он увидел сначала глухую желтизну огромной двустворчатой двери с черными наплывами по краям, массивную бронзовую ручку с прозеленью в углублении — от рубина, подумал он, чувствуя, как затекли ноги в грязных ботинках, свисающие с края кровати — счастье, что он ухитрился не слишком замарать покрывало из толстого бархата, побитого молью, с полными пыли складками. Пролежав так еще несколько минут, он скосил глаза в сторону, и к тяжести в голове прибавилась какая-то незнакомая дурнота — после вчерашнего, шипучка мало того что дрянь, еще и коварная. Поднялся наконец с тяжелым вздохом и обнаружил, что комната высока, под стать двери, и, судя по всему, давно уже нежилая, прошелся по полу из хорошего, как и следовало ожидать, дерева, сухого и звонкого, но не скрипучего. Он спал не раздеваясь, налитый вином и усталостью, на широком ложе, щедро застланном невероятных размеров полотнищем бархата, более уместным для портьеры на парадной двери или у входа на антресоли. От стен тянуло сыростью, старой штукатуркой — дыханием заброшенного дома, пожалуй, у него было мало шансов встретить кого-нибудь в других комнатах, наверняка таких же голых, высоких, холодных. Эта расточительность пространства, это великолепие, уцелевшее в дверном дереве, в бронзовой ручке, в самом зиянии пустой полости, лишенной игры драгоценного камня, наводили на мысль об особой роли дома во Владии. Он был символом мира, который отверг Владию, подобрался и замкнулся в себе, но совсем отторгнуть себя не смог и свербел на теле города незажившей раной, давая ощущение всего лишь легкого зуда.
Он с любопытством оглядел стены, носившие отпечаток изысканного вкуса, все в комнате было отмечено благородством, когда-то она была голубой, следы настоящей, ностальгической лазури сохранились неровными разлапистыми островами больше всего на потолке и по углам. Окна были закрыты, и вблизи них остро пахло плесенью — первым знаком смерти, дающей о себе знать стуком в окно. Он бросил взгляд наружу, Владию, казалось, захлестывало червонным золотом, без удержу льющимся с окрестных холмов, а внизу, на улице, поблескивали лужи, и ноги и колеса месили вязкую землю, лепили из нее неожиданные фигуры, цеплявшиеся за лошадиные копыта, за лапы поджарых, жесткошерстных, всегда готовых к пинку собак.
Покой был пуст, никаких признаков прошлой или нынешней жизни, одна кровать высилась как трон, подчеркивая царственность стен. Надеясь отыскать все-таки живую душу, он вышел с ощущением своей незваности в полутемный коридор, где витал целый рой запахов, длинный коридор, в конце которого не столько виднелась, сколько угадывалась такая же монументальная дверь, и по пути к ней
