Как зовут четверку «Битлз»? - Джордже Кушнаренку

Он застыл, не докончив движения, не сразу поняв, чего от него хотят, она сидела все с тем же высокомерным безразличием, прямая, неподвижная, не мигая и не опуская глаз. Он наконец опомнился и повторил с некоторым раздражением, думая, что всегда так, в этих огромных буржуйских домах человеку не дадут дохнуть свободно:

— Викол Антим, учитель истории, сударыня!

И только после этого она слегка наклонила голову, настолько, чтобы скрыть взгляд, и приподняла с подлокотника неверную руку без единого перстня, старческую руку с желтоватыми пальцами. Викол Антим приблизился, на ходу пригибаясь, глядя на нее исподлобья, смутно догадываясь, что этот ледяной взгляд скрывает на самом деле чувство превосходства и глубокого презрения, вспыхнувших так безотчетно и яростно, и все же он склонился, как положено, прикоснувшись губами к пергаментной коже едва приподнятой руки.

В комнате не было больше мебели, ему пришлось остаться на ногах и с поддельным интересом разглядывать стены и трещины на потолке, комната была овальная, далеко выступающая из наружной стены, для нее никак не подходили стрельчатые окна, и он окончательно утвердился во мнении о чудовищном вкусе архитектора, строившего дом. Он стоял перед ней, руки за спину, предоставляя ей право первой начать разговор, хотя бы потребовать объяснений, как он оказался в нижних комнатах. Он уже подыскивал какое-нибудь обтекаемое оправдание, что он-де поздно приехал, искал ночлег, и один учитель, естественник Кройку, привел его сюда, заверив, что это с согласия хозяйки…

Он стоял и ждал под холодным взглядом, окидывающим его с головы до пят, до дешевых ботинок на микропорке со следами желтой глины, и от неловкости переминался с ноги на ногу, глядя через ее плечо в окно, на красную черепицу нескольких крыш повыше других, разбивающих желто-зеленый фон окрестных холмов.

— Вы из столицы, юноша? — тем временем обратилась она к нему, и он отметил, что ему приятно различить легкий иностранный акцент — а может быть, это было просто облегчение оттого, что она заговорила.

Он ответил, что в самом деле приехал из столицы, приехал достаточно поздно, и его заверили, что он может беспрепятственно переночевать в одной из нижних комнат. Так ему и сказали: беспрепятственно. Конечно, ему следовало испросить разрешения, представиться, но было так поздно, совсем ночь, да и никто из провожатых ничего такого ему не предложил. На минуту он смолк, поняв, что совершил промах, и поправился:

— Я полагаю, сударыня, что они просто не хотели вас беспокоить, по ночному времени.

К. Ф. улыбнулась, по крайней мере складки ее лица слегка расправились.

— Вы полагаете? О, вы очень деликатны, господин… — она запнулась, словно ища что-то в памяти.

— Викол Антим, сударыня, учитель истории Викол Антим.

Он узнал знакомую по книгам заминку в протокольном разговоре и тоже чуть не улыбнулся, здесь все было из книг, вплоть до имени старухи, К. Ф. Он и думать не думал встретить в этой желтоземной глухомани, среди засилья лавчонок и разгула бродячих собак, осколок того мира, который он уже не застал.

— Я привыкла, господин Викол Антим, к подобным проявлениям, и, сколько я понимаю, не вам приискивать для них оправдания. Вы можете полагать все, что вам угодно, вы можете делать все, что вам вздумается, я имею в виду — в доме, вы вольны ложиться спать в любой из спален, и в голубой, и в пурпурной, обутый, разутый, как вам заблагорассудится.

Ее голос чуть дрожал от раздражения, закрывая гласные, и, странно, выправилась ломаная интонация, когда во фразе выделяется то или иное незначащее слово, оставляя собеседника при впечатлении, что он слышит иностранную речь и только чудом понимает ее смысл, всегда с опозданием на несколько секунд.

— Вы можете делать все, что вам угодно, сударь, все без исключения. — Она так настойчиво предоставляла ему свободу, что Викол Антим понимал: тут пахнет не оказываемой ему милостью, а чем-то другим, своего рода нападением, вызовом, и слушал молча, глядя во все глаза на эту К. Ф., комок нервов, обузданных напряжением всех сил, желанием во что бы то ни стало выглядеть неуязвимой, величественной, холодной, не имеющей отношения к убогим домишкам и аляповатым вывескам, к единственной мощеной улице, гравий для которой везли издалека и с невероятным трудом и которую, после краткого периода постремонтной эйфории, опять затянуло тем же клейким желтым налетом со следами людей и животных, присыпало той же соломой, выпадающей из телег, что и все остальные улицы, проулки и тропинки, ветвящиеся среди дворов и общественных заведений. Присутствие этого дома, присутствие К. Ф. в этой овальной старорежимной комнате, ее кресло и ее высокая прическа, а главное, то тайное злорадство, с каким она предоставляла ему, незваному, вторгшемуся к ней из мира, которого она не знала — и сможет ли узнать? — право распоряжаться ее комнатами, голыми комнатами пустого дома, — все это принадлежало какой-то другой системе координат, другому измерению и наводило на него смутное беспокойство, как тогда, когда он в первый раз прошелся пальцем по перекрученной полоске бумаги, дающей в руки каждому кольцо Мёбиуса, первообраз неведомого, которое можно пощупать. Как тогда, когда он впервые собственной кожей ощутил существование чего-то сверх, когда он весь, необъяснимо, но совершенно конкретно, пережил ситуацию, идущую вразрез с обычной системой понятий, так и теперь он чувствовал перед собой что-то, к чему не подходят нормальные мерки, но что тем не менее существует, независимо от его воли и сознания, и это предчувствие взбудоражило его до легкой лихорадки, вполне реальной, так что когда он провел рукой по губам, они оказались запекшимися, сухими, конечно, у него был жар.

— И вы, и кто угодно, все кто угодно, делайте все что хотите, если это вас развлечет. Как-никак будет что вспомнить о Владии, потом. Тут для всех свобода, почему бы и не для вас, юноша? Ваши здешние приятели — думаю, я имею основания предполагать, что речь идет о ваших приятелях, — направили вас точно, здесь единственное место во Владии, где вы можете делать все что хотите, абсолютно все…

Она говорила брезгливо, оскорбительно, и Викол Антим наконец ее перебил:

— Как это, сударыня, как это я могу делать все, что хочу? Никто в этом мире не может делать все, что хочет, мне ли о том не знать, я ведь преподаю историю, никому и никогда, уверяю вас, не удавалось делать все, что он хочет. Никому и никогда, сударыня. Простите, но я не понимаю, как я могу быть здесь исключением? И еще я не понимаю, почему вы так на этом настаиваете. Насколько мне известно, вилла ваша, она носит ваше