Немой пианист - Паола Каприоло

Миссис Дойл всегда одевается небрежно, неряшливо — бессменные юбки из шотландки и джемпера, пузырящиеся на локтях; веснушчатое лицо лишь слегка напудрено. Но, увидев, как она расцарапала себе ладони до крови, я понял, что и она из лагеря сопротивленцев.

~~~

К тому времени я уже давно перестала заходить в комнату сына, особенно когда мужа не было дома. «Дойл, — умоляла я, встречая его на пороге, — постарайся не задерживаться на работе допоздна, прошу тебя». Но иногда он все равно засиживался в конторе, и я ждала его в гостиной, грызла чипсы и наблюдала, как тени от предметов становятся длиннее, ползут по натертому воском паркету. Оттуда, из детской, доносились шорохи, которые раздражали меня, действовали на нервы, как скрип несмазанных дверных петель. Раньше — ничего подобного, мне нравилось прислушиваться к милым, мирным шорохам, ведь это мой сын играл в свои мальчишечьи игры. А потом, непонятно почему, все внезапно переменилось. Но поймите, я не могла выносить присутствия в доме постороннего, чуждого существа, которым подменили сына, и приходила в бешенство даже от его кашля или нежного, с поскрипываниями, звука музыкальной шкатулки, которую он заводил в долгие часы одиночества. Других звуков не доносилось: он, шельмец, научился все время быть начеку. Но проклятая шкатулка напоминала мне о его присутствии, о присутствии этого ненавистного притворщика, и напрасно я пыталась отвлечься и забыть о нем.

Поймите правильно, доктор, я не настолько наивна и глупа, чтобы верить в истории о злых духах, которые крадут детей из колыбели, подменяя их страшными, бесовскими существами. Однако, возвратившись домой после болезни — я тогда долго лежала в больнице, — я сразу же заметила, что человечек, который бросился мне навстречу и принялся скакать вокруг меня, не был моим сыном, хотя внешне походил на него во всем и я бы сама не смогла найти различия. Поверьте, это был не мой сын, и сейчас я уверена в этом так же твердо, как была уверена тогда. То, как он смотрел на меня, как улыбался, даже его голос, слегка дрожащий, — на первый взгляд все то же самое, но я почувствовала непреодолимое отвращение при каждой его попытке прикоснуться ко мне: так с глаз моих спала пелена. Кто лучше матери может ощутить это? Разве я не права? Матери никогда не противно прикосновение родимого чада. Она интуитивно понимает, что ребенка подменили, и ее охватывают ужас и отвращение, когда чужак пытается незаконно насытиться ее любовью.

Однажды вечером я завела об этом разговор с Дойлом, но он, судя по всему, решил, что я шучу, и расхохотался. С детского креслица на нас смотрел маленький негодник: его лукавые глаза светились коварством и злым торжеством, и я поняла, что теперь уже слишком поздно, бесовское отродье успело завоевать доверие мужа и обвести его вокруг пальца, воспользовавшись сходством с моим сыном. Если б мне даже удалось открыть ему истину, он бы все равно не поверил и, вполне вероятно, принял бы меня за сумасшедшую, ведь он уже успел запутаться в сетях, расставленных подмененным сыном, который терроризировал весь дом. Осознавая страшную правду, я пребывала в одиночестве, доктор, в полном одиночестве, и мне не оставалось ничего, кроме как избегать любого контакта с омерзительным существом.

Когда Дойл был дома, я делала вид, что все в порядке (такое поведение казалось мне наиболее разумным), но едва он уходил, я закрывала ребенка на ключ в детской и, только когда подходило время обеда, приоткрывала дверь и через узкую щелку просовывала ему не только стакан воды и кусок хлеба, но еще и ломтик сыра, овощи… словом, я кормила его точно так же, как кормила бы своего сына. Совесть не позволяла мне морить голодом даже это существо, к тому же, если б оно вконец ослабло и зачахло, Дойл заметил бы это и, опутанный его чарами, встал бы на его защиту. Об остальном я не беспокоилась: дрянной мальчишка никогда не рассказывал Дойлу о том, что происходило в его отсутствие, хотя я не угрожала ему и не приказывала молчать. Он вообще стал мало говорить и перешел на какое-то невнятное бормотанье, а это было совсем не похоже на моего сына.

Как знать, если бы не музыкальная шкатулка, это, наверное, продолжалось бы вечно. Вроде я ему уже говорила, что шкатулка действует мне на нервы, но в тот день даже через закрытую дверь до меня доносилась ее навязчивая скрипучая мелодия, мотив повторялся бесконечно, и я думала, что вот-вот сойду с ума. Я включила радио на полную громкость, но мелодия никуда не делась, она точно поселилась в моей голове, чтобы извести меня и навсегда лишить покоя. В конце концов терпение мое лопнуло, и я решила любой ценой заставить его остановить музыку.

Мне совсем не хотелось заходить туда, внутрь, в логово к чудовищу; более того, меня охватил ужас, но я подавила в себе отвращение, и рука моя не дрогнула, когда я поворачивала ключ в замке. Открыв дверь, я увидела его: он сидел на полу посреди комнаты и собирался в сотый раз завести злополучную шкатулку. Заметив меня, он выронил ее и посмотрел в мою сторону: Дойлу его глаза казались кроткими и чистыми, я же, наоборот, читала в них коварство и неприкрытую злобу. Два уголька из адского кострища удивленно уставились на меня. Сразу видно, он боялся. Когда я вошла, он отскочил в угол комнаты, точно хотел спрятаться под кроватью. Если б это был мой сын, доктор, он бы не испугался. Его страх лишний раз доказывал мою правоту. Теперь уродец даже не пытался притворяться и открыто выказывал ненависть, обнаруживая свою бесовскую природу.

Я старалась не смотреть на него и, шагнув в комнату, направилась прямиком к шкатулке. Чтобы сохранить спокойствие, нужно было не замечать его, поэтому мой взгляд не задерживался на его мерзком тельце и скользил по полкам, где выстроились в ряд солдатики, машинки и дремали плюшевые звери — все чудесные игрушки, которые я успела купить сыну за то короткое время, что он пробыл рядом со мной. При виде их у меня защемило сердце, и я совсем забыла о музыкальной шкатулке. Так и стояла посреди комнаты, глаза затуманились от слез, и внутри будто что-то оборвалось.

Спустя мгновенье я бы, наверное, выскочила в коридор, потому что больше не могла терпеть эту пытку, но как раз в тот миг адское отродье заставило обратить на себя внимание. Приблизившись ко мне, оно взяло меня за руку, словно хотело утешить и пожалеть. Я, разумеется, резко оттолкнула его, оно отлетело к кровати и принялось вопить, вопить, ударившись головой о спинку; и вопило так громко и пронзительно, что мне пришлось заткнуть уши, но даже тогда я слышала его визг — точно так же, как слышала скрип музыкальной шкатулки при включенном на полную громкость радио. Отродье вопило, не смолкая ни на секунду, потирало безобразными пухлыми ручонками разбитый в кровь лоб, и голос его не был голосом ребенка. Так кричат демоны, доктор, оно созывало на помощь все силы ада для борьбы со мной.

Осознав это, я решила не терять ни минуты. Я подбежала к кровати, схватила подушку, зажала ею лицо маленького чудища и долго держала ее, придавив изо всех сил. Вероятно, сначала я хотела только унять тот ужасный вопль, но потом уже не смогла остановиться и все сильнее прижимала его голову к спинке кровати, а он сопротивлялся, барахтался, вслепую размахивал крепкими ручками, пока наконец они не ослабели и, встрепенувшись в последний раз, не повисли безжизненно. Тогда я перестала прижимать подушку, однако не убрала ее, чтобы не видеть его лица. Потом вышла из комнаты и, заперев дверь на ключ, спустилась в гостиную.

Я смотрела по телевизору эстрадный концерт, когда Дойл вернулся домой. Уже в прихожей он поинтересовался, где ребенок, удивленный тем, что мальчик не выбежал встречать его, как обычно. «Наберись терпения, сейчас я все тебе расскажу», — сказала я, повела его в гостиную и усадила на диван, а сама села напротив. Я действительно рассказала ему все, с самого начала: про страхи, подозрения насчет этого хитрого притворщика, которые затем переросли в уверенность, про то, какие меры предосторожности, дабы уберечься от него, я принимала, оставшись дома одна, и, наконец, про случай, посланный самим Провидением, которое решило освободить нас от напасти. Однако я не успела рассказать до конца этот последний эпизод: Дойл внезапно встал и, дыша тяжело и прерывисто, словно задыхался, бросился в детскую. Спустя мгновенье я услышала поворот ключа в замочной скважине. Я поднялась с дивана и пошла за ним. С порога я увидела, как он стоит на коленях возле кровати, склонившись над чудовищем. Запачканная кровью подушка лежала рядом на полу. Я прокралась в комнату на цыпочках, стараясь не мешать ему, ведь я понимала: нужно время, чтобы осознать случившееся, поразмыслить над моим рассказом и убедиться в том, что я поступила разумно. Я чуткая женщина, доктор, и всегда была такой. Прошло несколько минут, но он не сдвинулся с места, не произнес ни слова — так и стоял на коленях, точно окаменев. Тогда я тихонько погладила его по голове, он резко обернулся.