Немой пианист - Паола Каприоло

Я смотрела по телевизору эстрадный концерт, когда Дойл вернулся домой. Уже в прихожей он поинтересовался, где ребенок, удивленный тем, что мальчик не выбежал встречать его, как обычно. «Наберись терпения, сейчас я все тебе расскажу», — сказала я, повела его в гостиную и усадила на диван, а сама села напротив. Я действительно рассказала ему все, с самого начала: про страхи, подозрения насчет этого хитрого притворщика, которые затем переросли в уверенность, про то, какие меры предосторожности, дабы уберечься от него, я принимала, оставшись дома одна, и, наконец, про случай, посланный самим Провидением, которое решило освободить нас от напасти. Однако я не успела рассказать до конца этот последний эпизод: Дойл внезапно встал и, дыша тяжело и прерывисто, словно задыхался, бросился в детскую. Спустя мгновенье я услышала поворот ключа в замочной скважине. Я поднялась с дивана и пошла за ним. С порога я увидела, как он стоит на коленях возле кровати, склонившись над чудовищем. Запачканная кровью подушка лежала рядом на полу. Я прокралась в комнату на цыпочках, стараясь не мешать ему, ведь я понимала: нужно время, чтобы осознать случившееся, поразмыслить над моим рассказом и убедиться в том, что я поступила разумно. Я чуткая женщина, доктор, и всегда была такой. Прошло несколько минут, но он не сдвинулся с места, не произнес ни слова — так и стоял на коленях, точно окаменев. Тогда я тихонько погладила его по голове, он резко обернулся.

Из-за его плеча я увидела лицо мертвого ребенка, и меня как будто ранили в самое сердце, пол разверзся под моими ногами, обнажив зияющую бездну. Доктор, это было уже не лукавое бесовское рыльце, но лицо моего сына, бледное, восковое, в подтеках засохшей крови. Его снова подменили, понимаете? Снова подменили, чтобы свести меня с ума.

~~~

Сегодня вечером или никогда, думала Надин, заканчивая плести косички и сооружать мудреную прическу. В этом вечере и вправду было что-то особенное, даже погода, казалось, благоприятствовала: по холодной небесной тверди, усеянной звездами, не пробегало ни облачка, над землей не клубился туман и только над морем, как всегда, поднималась легкая дымка, которая, точно вуаль, окутывала деревья и кустарники, размывая их очертания. Кроме того, промедление казалось мучительным, невыносимо было и дальше откладывать задуманное — ради блага пациента и ее собственного удовлетворения.

Накрашенная по всем правилам искусства макияжа, затянутая в платье из переливчатого алого шелка, которое, по ее мнению, было ей особенно к лицу, Надин выждала, пока все пациенты угомонятся у себя в палатах, а врачи закончат последний обход. Потом она взяла маленькую дамскую сумочку, накинула на плечи самое теплое свое пальто и выскользнула из комнаты. Бесшумно спустилась по лестнице и дальше шла осторожно, чтобы ее не заметила дежурная медсестра, которая сидела за столом в конце коридора. К счастью, медсестра была поглощена разгадыванием кроссворда, который, похоже, давался ей с трудом, судя по сосредоточенному выражению ее лица, нахмуренным бровям и по тому, как беспокойно она грызла кончик карандаша. Надин на цыпочках вошла в комнату юноши, а рассеянная дежурная даже не подняла глаз от кроссворда.

Во время ужина она успела рассказать ему свой план, и он, послушный, не стал переодеваться в пижаму и ждал ее, сидя на кровати в теплой куртке из серого вельвета, выданной в больнице вместо фрака. Теплой, да, но недостаточно, мелькнуло в голове Надин, пока она оценивающе оглядывала его. Слава Богу, в холле на вешалке всегда висят пальто, нужно только подобрать подходящий размер — вот и готово обмундирование, и пациенту не страшен никакой мороз. Это решение она приняла со спокойной совестью, ведь речь шла не о воровстве, она собиралась лишь взять пальто напрокат и вернуть на место, прежде чем кто-либо успеет заметить пропажу.

Совсем другое дело — тайком увести пациента из больницы, и неудивительно, что, пока она, держа его за руку, кралась по пустынным коридорам, у нее при каждом шаге дрожали коленки. Но хотя ноги подкашивались, ее решение оставалось по-прежнему твердым, и она ни минуты не колебалась, даже когда, задыхаясь от волнения, спускалась с ним по скрипучей дубовой лестнице, которая вела в холл, и когда, тщательно взвесив все за и против, снимала с вешалки пальто одного из санитаров (в любом случае это уж лучше, чем пальто врача) и потом осторожно открывала входную дверь, увлекая в темноту своего спутника, который, впрочем, плелся за ней неохотно и не выказывал большого желания отправляться в ночное путешествие.

«Холодно, знаю, — сказала она, когда их куснул мороз, притаившийся за колоннами портика, — но в „Красном льве“ отогреешься, там тепло, особенно если сесть поближе к камину…» У нее самой по спине пробежали мурашки, было зябко в шелковом платьице — из-за стужи, из-за страха, из-за трепета в груди, вызванного этой рискованной и смелой затеей.

Шагая по темной аллее, она машинально прижалась к юноше и взяла его под руку, словно ища защиты, хотя он всегда казался ей хрупким, беспомощным и она даже питала к нему что-то вроде материнского чувства. Теперь она вдруг заметила, что он выше ее ростом — на целую голову. Она считала это идеальным, и, значит, из них получалась настоящая пара.

Готовясь к этой авантюре, Надин припарковала машину на улице, возле высокой железной ограды, которой была обнесена территория больницы. Она усадила пациента рядом с собой и поехала по краю темной бездны — где-то вдалеке должно было шуметь море, — потом свернула к городу и петляла по его узким улочкам. Юноша смотрел прямо перед собой, уставившись в одну точку, и никак не реагировал на болтовню своей словоохотливой провожатой. Ни странность этого приключения, ни близость, создавшаяся между ними благодаря тесноте автомобильного пространства, не растопили лед его безразличия. Ну что ж, подумала Надин, подавив вздох разочарования, вечер только начался, вечер настоящей свободы для обоих, и за это время что-то непременно успеет произойти, прежде чем вокруг них снова сомкнутся мрачные стены больницы.

Зачастую около «Красного льва» негде было поставить машину, однако на этот раз удача улыбнулась им: посетители кафе, которых Надин заранее предупредила, что приедет вместе с пациентом, оставили свободное место напротив входа; они так ждали этого вечера и старались не ударить лицом в грязь перед знаменитостью.

У Надин снова пробежали по телу мурашки, когда она переступала порог кафе под руку с Немым Пианистом, но теперь это было, вне сомнений, приятное ощущение, знакомое тому, кто предвкушает долгожданный триумф, наступивший вопреки тысяче препятствий. Теперь она уже не «негритянка», нет. Теперь она героиня, которая нашла в себе мужество пренебречь опасностью ради исполнения их прихоти. Собственно, так ее и встретили, как героиню: скорее принялись освобождать место у огня для нее и ее спутника, даже вспомнили про обещанное пиво, которым в прошлый раз забыли угостить ее. Словом, счастье Надин не знало бы границ, если б пациент не выглядел таким смущенным и растерянным, если б не пришлось почти что силком тащить его к столику и, наконец, если б он хоть как-то отплатил за внимание, которым его окружили в «Красном льве», а не сидел бы, забившись в угол и сжавшись в комочек, словно испуганный зверек.

Сказать по правде, она видела, что посетители кафе даже не пытались приободрить и успокоить его. Они придвинули стулья поближе к их столику, уселись плотным кружком и уставились на юношу, ни на минуту не отрывая от него изумленных глаз; они сверлили его взглядом с тем жестоким и нескрываемым любопытством, с каким зеваки смотрят на кривлянье балаганных шутов. Спустя некоторое время, поскольку не происходило ровным счетом ничего, какой-то смельчак из толпы протянул руку и похлопал его по плечу — мало ли, а вдруг парень уснул, вдруг этот грубый жест растормошит его. Даже бармен, который нарушил этикет и сам обслужил их, поднеся к столику пиво, не стал возвращаться за стойку, он стоял, широко расставив ноги, и ухмылялся, выражая таким образом свое ехидное сочувствие юноше.

Подумать только, негодовала Надин, обычно все они с виду такие порядочные и сдержанные, даже, пожалуй, чересчур холодные, замкнутые и неприступные, люди себе на уме, которые неохотно обмениваются словом и взглядом с теми, кто ходит в «Красный лев» недавно. Ее, по крайней мере, признали не сразу: прошло около двух месяцев, прежде чем на нее перестали смотреть как на пустое место и при появлении ее в кафе начали равнодушно и небрежно здороваться с ней. Однако Немой Пианист — совсем другое дело, они уже, судя по всему, считают его за своего, ведь его фотографию печатали во всех газетах, так что им и в голову не приходило относиться к нему, как к чужаку. Еще до того, как юноша переступил порог «Красного льва», он уже влился в их компанию, а вернее, стал принадлежать им, подобно другим знаменитостям, чьими фотографиями они могли распоряжаться, как вздумается. И теперь они без тени сомнения полагали, будто вправе свободно распоряжаться им тоже, человеком из плоти и крови, и вели себя нагло, бесстыдно и вызывающе, а юноша сопротивлялся их натиску, избегая всякого общения.