Волжское затмение. Роман - Александр Козин

– Интересно… Интересно, – кивнул он. – Я верю. Но вот поверит ли Перхуров… Он на вас очень злой. Но, думаю, вникнет. А ваш беглец? Так и сбежал?

– Сбежал, – вздохнул Супонин. – Но, думаю, кем-то перехвачен. А вы здорово их зажали, капитан. Ювелирно… – счёл нужным польстить он.

– А, эти штатские… Ни ума, ни осторожности, – махнул рукой Скраббе. – Мои разведчики вели вас от самой Срубной. Никакого труда. Даже скучно так воевать. Ну, пора! Стройте, подпоручик, пленных в колонну по три и под конвоем – в церковь, – приказал он одному из своих людей. – Оттуда не уйдут.

Разоружённые бойцы-коммунисты были препровождены в храм Николы Мокрого. Перхуров, по словам Скраббе, приказал лишней крови не лить. Пленников загнали в церковный подвал и приставили караул.

Не теряя времени, Скраббе с отрядом двинулся дальше. Без особого труда были взяты почтамт, телеграф, телефонная станция, два отделения милиции, Спасские казармы. Красноармейцы городского гарнизона ночевали по квартирам, и сопротивления никто не оказал.

Во всей этой суетливой и довольно бестолковой вооружённой круговерти носился туда-сюда, как челнок, поручик Супонин. Он налаживал связь между отрядами Скраббе и Нахабцева. Взмокший и запыхавшийся, он вдруг приостановился, болезненно поморщился и обеспокоенно коснулся рукой области сердца. Длинные пальцы полезли под клапан кармана и извлекли красноармейскую звёздочку. В первых лучах рассвета она была по-особому – кроваво! – красна. Один из двух крепёжных усиков оказался незагнутым и тупо, сквозь грубую ткань, упирался в грудь под левым соском. Всего-то эмалевая звёздочка! А никакое не сердце. Никакая не совесть. Супонин вымученно улыбнулся и швырнул её в водосток.

***

Рассвет свершился. Булыжник ведущих к Волге улиц был уже подогрет неярким, робким, розово-золотистым светом. Сияли крыши домов, испаряя росу. Но тьма ещё хмурилась в углах, подворотнях, у кустов и деревьев.

На Большой Даниловской улице, невдалеке от Театральной площади, в палисаднике приземистого деревянного дома с резными наличниками, стоял именно такой полусумрак. Лучи восходящего солнца скользили по жестяной кровле, но ниже пробиться не могли. Здесь, в кусте сирени у самой завалинки дома, притаившись и вжавшись в землю, лежал человек. Лежал недвижно, будто окаменев, и лишь напряжение в лице, настороженно прищуренные, светло-карие, цвета испитого чая, глаза и желваки от стиснутых зубов выдавали крайнее возбуждение. Он прислушивался. Звуки рассветного города были сегодня необычны. Ещё затемно сонную тишину затрясли выстрелы, и первые из них были сделаны в него, Василия Андреевича Каморина. Сейчас выстрелы неслись с Театральной площади и Волжской набережной, а по улице то и дело слышались шаги. Чужие. Вражеские.

Прямо на переносицу – хорошо, не в глаз! – опустилась на ниточке зелёная гусеница-листовёртка и пошла гарцевать по носу, как по гимнастическому бревну. Оба глаза Василия Андреевича невольно скосились на неё. И вдруг резкий, раскатистый, до звона в ушах, удар пронёсся в воздухе, качнул деревья, швырнул в лицо порыв ветерка, сдул с носа гусеницу. И отозвалось ему что-то гулко и тряско. В доме звякнули стёкла, а одна створка окна с лёгким скрипом медленно приоткрылась. В ней, как в затемнённом уменьшающем зеркале, отразилась часть улицы с бегущими по ней вооружёнными людьми и фрагмент тёмной ещё комнаты с бамбуковой этажеркой и низко висящей керосиновой лампой под пышным красным абажуром.

«Чёрт… – пронеслось в голове. – Пушка… Но в кого? И зачем? Вот гады…»

Каморин приготовился уже к следующему выстрелу, но его не было. Всё вдруг успокоилось, даже стрельба в городе прекратилась, кажется. Улица заметно опустела. Ещё немного – и можно будет уходить. Ничего больше не сделать… Ничего.

Эту мысль трудно было вынести, дыхание заходилось от ярости и сами собой сжимались кулаки. Как всё невовремя! Как поздно он сюда приехал!

Он не мог точно знать, что и как изменило бы его присутствие в городе. Вернувшись в Ярославль по вызову Нахимсона и пробыв здесь два дня в качестве его уполномоченного, он увидел, что в органах власти не осталось ни одного человека, кого он полугодом раньше близко знал. В фабричных ячейках было много своих. Были убеждённые большевики и в Совете, но они всячески оттирались на задний план меньшевиками и эсерами, плотно захватившими все верхи власти в городе. Публика эта была весьма разношёрстная, неумеренно говорливая и властолюбивая. Эти люди прочно сидели на своих постах и имели поддержку в Москве. Воспротивиться контрреволюционному мятежу такая власть просто не могла. Похожие события вспыхнули в последние месяцы и во многих других городах России, и Каморину теперь казалось, что какая-то властная рука разжигает и направляет их. Кому-то очень нужно подпалить Россию со всех сторон. Явно неспроста, безоглядно разрушая и распыляя старую армию, обездолили и озлобили огромную массу бывших царских офицеров. Создаваемая наспех Красная армия осталась без грамотных командиров, зато приобрела тысячи убеждённых, организованных и хорошо обученных врагов. Во всём этом виделся теперь Каморину грандиозный злой умысел. Слишком гладко всё это укладывалось в жуткую логику некоторых известных деятелей, открыто бредивших уничтожением России во имя мировой революции. Именно за эти убеждения Каморин недолюбливал и теперешнего своего начальника, окружного военного комиссара Семёна Нахимсона. Но, волею судеб, именно Нахимсон оказался единственным в Ярославле облечённым властью человеком, который, узнав о готовящемся мятеже, всерьёз забил тревогу. У него не было достаточных сил пресечь заговор, а все просьбы о военном подкреплении разбивались о каменное молчание Москвы. Наконец, будто нехотя, выделили из резерва полк и двумя эшелонами доставили в Ярославль, на Всполье. Но что это был за полк! Одно название. Неслаженный, несвоёванный, состоящий в основном из необстрелянных, кое-как обмундированных и вооружённых добровольцев, которые, к тому же, вовсе не были настроены серьёзно воевать. Времени не было даже выгрузить их из эшелонов. Был, правда, в Ярославле ещё один полк – Первый Советский. Он квартировал в казармах бывшего Кадетского корпуса на Московской улице, за Которослью. Там тоже был полный развал. Полк этот никому не подчинялся, жил по законам солдатской общины и управлялся полковым комитетом, в котором уже сплели свою сеть перхуровские агитаторы. Каморину и его товарищам ценой невероятных усилий удалось выправить ситуацию. Солдатам напомнили о мрачных временах царской военщины, об офицерском мордобое. Срывая на хрип голоса, растолковывали каждому, что победа этих господ неизбежно принесёт новую войну. Перхуровцы поджали хвосты и притихли. Самой многочисленной и боевой была здесь третья – интернациональная – рота, состоявшая почти целиком из мадьяров и поляков. В отличие от своих русских однополчан, они готовы были с голыми руками идти в бой против мятежников. И немудрено. Это не родина. Не Варшава. Не Будапешт. А лить чужую кровь в чужой стране всегда легче и куда как оправданнее… Но некогда было моральничать. И к вечеру минувшего дня, когда Перхуров, наверное, тешил себя мыслями о нейтралитете полка, разоблачители заговора уже знали, что нейтралитета не будет. А значит, за Которосль мятежникам путь заказан. Удалось наладить связь и с германскими военнопленными. Они тоже вздрагивали и передёргивались при одной только мысли о новой войне.

Так, по крупицам, сподвижники Нахимсона собирали сопротивление грядущему мятежу. Даже не верилось теперь, что за какие-то два дня можно столько успеть! Поздно. Как же поздно вспомнил о них Нахимсон! Остановить Перхурова было уже нельзя. И Каморин холодел при одной лишь мысли, какой ценой придётся выбивать белых из города. Тут понадобится хитроумная войсковая операция, на которую у Красной армии не хватит ни сил, ни умения, ни дисциплины. Начнутся безоглядные – на авось – атаки с горами трупов, лихие кавалерийские набеги, от которых гибнет почему-то в основном мирное население и прочие прелести, обычные для воюющих числом против умения. Мысль о пожарах, разрушениях и кровавых побоищах на родных улицах была невыносима.

И прошедшим вечером, когда неизбежность перхуровского выступления в ближайшие часы уже не оставляла никаких сомнений, именно эта сердечная боль толкнула Каморина и его товарищей на отчаянный поступок. В случае успеха он мог бы лишить Перхурова серьёзной поддержки – автобронедивизиона. В случае неудачи всё равно удастся на некоторое время задержать броневики, а значит, и Перхурова. Каморин и его друзья, скорее всего, погибнут, зато полк, прибывший на Всполье, успеет худо-бедно изготовиться и – кто знает! – может быть, даже атаковать мятежников.