Тайна академика Фёдорова - Александр Филатов

Но через несколько лет грубость и злоба, привитые Валентиной мужу, гипнотически внушаемые ею еженощно Севе против его родных – матери и брата, обернулись против неё самой. И всё бы ничего, пожалуй, во многом и заслуженно, но дело дошло до драки. Ольга Алексеевна, как она рассказывала потом Алексею Витальевичу, бросилась разнимать супругов, дерущихся и не стесняющихся в выражениях на глазах у замерших от испуга детей. В результате, Фёдоров, придя к матери, снова застал её плачущей и, самое ужасное, с синяком под глазом и большим клоком вырванных с корнем волос, прилипшим к свитеру у неё на спине. Этого Алексей Витальевич стерпеть уже не мог. Не взирая на возражения матери, просившей его не вмешиваться ("Не надо, Лёша! Она – психически ненормальная!"), Фёдоров вошёл в комнату к невестке (брата там не было), но успел задать всего лишь один вопрос:

– Что вы, Валентина, себе позволяете? Как вы посмели напасть на пожилую женщину?!

Что было после этого, он помнил смутно. Очнулся он, почему-то лёжа на полу в коридоре, чувствуя сильную головную боль, и увидел склонившегося над ним молодого лейтенанта милиции с серьёзным и умным лицом. Оказалось, что пока брат "отдыхал, гуляя по берегу", после драки с женой, а Ольга Алексеевна страдала в своей комнатушке, Валентина, воспользовавшись странным обмороком Алексея Витальевича, сбегала в милицию, сделала заявление о нападении на неё со стороны мужа, его брата и их матери.

Алексей Витальевич впоследствии читал это заявление, поражаясь иезуитской находчивости невестки, её умелой лжи и продуманной аргументации. Не учла она только одного: отсутствия у себя малейших признаков избиения, на которое ссылалась в своём заявлении, но при наличии явных признаков нападения и у "пенсионерки Фёдоровой", и огромных синяков на лице у её "старшего сына, пришедшего в гости к своей матери", как было написано в протоколе. Впрочем, тем протоколом дело и ограничилось. "Перестрой­ка" была в разгаре, и наказывать виновных стало не принято.

На какое-то время, видимо в связи с профилак­тической беседой толкового участкового с Валентиной, дебоши прекратились. Валентина, уйдя в тот день в милицию с гордо поднятой головой, вернулась какая-то сникшая, тихая, ушла к себе и не показывалась два дня – до понедельника, предоставив всю заботу о своих детях свекрови и её приходящему старшему сыну, потому что муж куда-то исчез, тоже ничего не сказав. Фёдоров в своих беседах с матерью называл это поведение брата трусостью. А мать просила не сердиться, не осуждать младшего брата, понять его. Алексею так и не удалось доказать матери, что такая линия её поведения, такая тактика – проигрышны, более того – не адекватны, не соответствуют ни психологии невестки, ни уже отчётливо проявляющимся новым социальным тенденциям. Ведь вежливость и терпимость, спокойная и грамотная речь, призывы к разуму, поиск компромиссов и упоминания о совести – всё это лишь распаляет подобных психопати­ческих личностей, воспринимается ими как слабость и скудоумие. Он так и не смог убедить мать, что таким, как Валентина, должно давать соответствующий отпор, в понятных им выражениях и действиях.

Следующее перемирие в доме матери наступило после развода. Валентина плакала, просила у свекрови прощения, но Ольга Алексеевна, вняв инструкциям Алексея, вела себя сдержанно и неприступно. Тогда бывшая невестка написала и отправила ей почтой письмо. Прочитав это письмо, Фёдоров сказал матери, что документ, содержащий признания и извинения бывшей невестки, он забирает себе на сохранение. Так он и сделал, вроде бы случайно, но на глазах у вернувшейся с работы Валентины, постаравшись при этом быть с той не только вежливым, но и доброжелательным.

Впрочем, Валентина не могла вести себя нормально долгое время. Как-то раз, придя к матери, он застал десятилетнего племянника с перебинтованной рукой, горько плачущего. Оказалось, что его мать, вырвав у ребёнка скрипку, растоптала её, выкрикивая нецензурные ругательства и угрозы в адрес бабушки. "Скрипулечку", как говорил музыкально одарённый племянник, Фёдоров сумел склеить, а через несколько месяцев привёз из Германии другую, итальянскую, чудом везения доставшуюся ему по случаю из берлинского музея и имевшую паспорт 1822 года. Ребёнок раздражал его родную мать именно своей одарённостью, редким, так называемым "абсолютным слухом". После этого случая, ни слова не говоря невестке, Фёдоров организовал встречу этой злой женщины с тем самым умным участковым, который теперь был уже капитаном милиции. А при вручении сияющему племяннику действительно ценной скрипки заявил матери ребёнка, что надеется на сохранность этого музейного экспоната, что эта сохранность должна быть обеспечена до момента переселения Ольги Алексеевны в другой дом, года через два-три-четыре. На этот раз во время беседы присутствовала и Виктория Петровна, и вернувшийся в Калининградскую область младший брат Фёдорова – бывший муж Валентины.

В прошлой действительности перемирие в доме Ольги Алексеевны продолжалось вплоть до того дважды трагического дня тринадцатого июня. А теперь, после того как Фёдоров попытался изменить реальность, видимость мира длилась лишь до появления в доме его матери женщины, нанятой им для ухода. Похоже, бывшая невестка специально подгадала время своего возвращения с работы так, чтобы застать няню-сиделку. Однако это не вполне удалось: женщина уже уходила. Тогда громко, стараясь, чтобы её услышала только что вышедшая за порог бывшая медицинская сестра, невестка выкрикнула, что посторонние ей здесь, в её доме, не нужны. Фёдоров столь же громко ответил, что, во-первых, он здесь не посторонний, а, во– вторых, это дом его матери. Затем, гораздо тише он твёрдым тоном сообщил, что в августе намерен перевезти свою маму в новый дом. Чуть помолчав, добавил, что не было бы никаких визитов посторонней женщины для ухода за его матерью, если бы та могла получить должный уход от тех, кто живёт вместе с ней, в этой квартире. Говоря это, Фёдоров внезапно ощутил неприятное чувство раздвоенности сознания. Ему казалось, будто бы он находится одновременно и здесь, в доме матери, и в той зиме, из которой после всех постигших его несчастий он переместил свою душу в прошлое – со всеми знаниями и опытом – из будущего.

Алексей Витальевич считал уже достаточно обоснованной ту свою догадку, из которой следовало: неприятное чувство раздвоенности своим появлением или усилением говорит о приходе момента выбора. То есть так называемой бифуркации. Это ощущение одновременно предупреждает об опасности неудачи его попытки исправить прошлое. В случае ошибки в выборе линии действий лишался смысла и весь до сих пор удачный эксперимент исправления реальности.

Почувствовав столь сильно проявившуюся раздвоен­ность сознания, Фёдоров испугался. Получалось также, что верна и другая его догадка – как будто недостаточно обоснованное предположение о той роковой роли, которую сыграла с ним во всех его бедах эта изощрённая в своей злонамеренности женщина. Та, над чьей принадлежностью к категории "ведьм" он в прошлом не раз посмеивался.

– Что же делать? – размышлял Фёдоров,– Забрать мать в новый дом, несмотря на незавершённость внутренних отделочных работ? Но маме тогда негде будет спать, да и воды пока что в доме нет. Вика лежит в больнице на сохранении. Попытаться договориться с Вален­тиной? Но, судя по многолетнему опыту, ей никогда и ни в чём нельзя верить.

Почувствовав, что во время обдумывания второго варианта чувство раздвоенности ещё более усилилось, Фёдоров понял: договариваться нельзя – это может вновь привести к катастрофе! Едва он так решил, как раздвоен­ность ослабла, почти исчезла. Тогда медленно, спокойным тоном, тщательно подбирая слова и сосредоточившись на своих ощущениях, Алексей Витальевич предложил

Валентине Анатольевне самой принять решение, сделать выбор, который он готов признать обязательнъм для себя: потерпеть приходы посторонней ещё неделю; попытаться взять на себя функции, порученные им этой посторонней женщине; помочь в переезде в ближайшее воскресенье.

По почти полностью исчезнувшему раздвоению сознания он понял, что выбрал верный тон. Да, впрочем, могло ли быть иначе: ведь он предлагал своей бывшей невестке власть над собой, обещал подчиниться любому её решению! Долго ему пришлось ждать ответа! Но он ждал. Ждал молча, смиренно глядя в пол. Наконец, чуть не лопаясь от своего великодушия, смешанного с высокомерием, Валентина изрекла:

-          Ладно! Пускай приходит,… ухаживает за твоей бабкой!

Но – только ОДНУ неделю! До следующих выходных!

Понял?

-          Хорошо. Договорились. До следующей субботы или воскресенья. – спокойно ответил Фёдоров.

Алексей прошёл в комнатушку своей матери, увлечённо глядевшей в экран телевизора. Ольга Алексеевна со своей всегдашней щедрой улыбкой сразу же оторвалась от телевизора при появлении сына. Фёдоров понял, что мама, к счастью, ничего не слышала. Он смотрел на неё со смешанным чувством. Только что испытанное им ощущение раздвоенности сознания нарисовало перед Алексеем страшные картины её болезни, медленного угасания, смерти, похорон. Всего того, что совпало во времени с потерей так и не родившегося наследника, с последующим уходом от него Вики, его единственной и незаменимой жены… Но одновременно он видел перед собой свою мать живой, бодрой и жизнерадостной, несмотря на удивительно быстро развившийся деформирующий артроз. Эта напасть лишила активную женщину возможности ходить за какие-то три – четыре года. Фёдоров знал также, что выполняет теперь свои сыновние обязанности не в пример лучше, чем в прошлой реальности. Он был уверен, знал, что и наследника (или наследницу – всё равно!) теперь удастся сохранить, что и отношения с любимой женой сохранятся, так как не наступили (до сих пор, а ведь уже июль!) все те причины, которые впоследствии привели жену к странному и страшному для него решению.