Подземные (Из романа «На дороге») - Джек Керуак

Ибо теперь я хочу Марду — она только что сказала мне что полгода назад в ее душе глубоко пустила корни болезнь, и уже навсегда — разве не сделало это ее еще прекраснее? — Но я хочу Марду — потому что вижу как она стоит, в своих черных вельветовых брючках, руки-в-карманах, худенькая, сутулая, сигочка болтается в губах, сам дымок заворачивается вверх, ее маленькие черные волосы на затылке короткой стрижки зачесаны тонко и гладко, ее помада, бледнокоричневая кожа, темные глаза, то как тени играют на ее высоких скулах, носу, маленькая мягкая форма ее подбородка к шее, маленькое адамово яблоко, такая хиповая, такая сдержанно-четкая, такая прекрасная, такая современная, такая новая, такая недостижимая для грустного мешкоштанного меня в моей хижине в лесной глухомани — я хочу ее из-за того как она передразнивала Джека Стина в тот раз на улице и это изумило меня так сильно но Адам Мурэд оставался серьезен наблюдая как она его передразнивает как будто может был слишком поглощен самой этой штукой, или просто скептичен, но она откололась от двух человек с которыми шла и обогнала их явив походку (посреди толп) мягкое покачивание рук, широкие четкие шаги, остановку на углу немного там поболтаться подняв лицо к птицам с типа как я уже говорил видом венского философа но видеть как она это делает, притом в совершенстве, (как я видел как он в самом деле шел через парк), сам факт ее — я люблю ее но эта песня… сломана — но теперь по-французски… по-французски я могу воспевать ее дальше и дальше….

Наши маленькие удовольствия дома ночью, она ест апельсин, она слишком шумно высасывает его

Когда я смеюсь она смотрит на меня маленькими круглыми черными глазами которые прячутся под веками потому что она смеется тяжко (искажая все свое лицо, обнажая зубки, освещая все везде) (первый раз когда я ее увидел, у Ларри О'Хары, в уголке, я помню, я приблизил свое лицо к ее чтобы поговорить о книгах, она обернулась ко мне близко-близко, то был океан всего тающего и тонущего, я мог бы плыть в нем, я боялся всего этого богатства и смотрел в другую сторону)

Со своим розовым платком который она всегда повязывает на голову ради удовольствий постели, как цыганка, розовым, а потом пурпурным, и маленькие волоски опадают черным с фосфоресцентного пурпура на ее челе коричневом как дерево

Ее небольшие глаза шевелятся как кошки

Мы ставим Джерри Маллигэна громко когда он приезжает посреди ночи, она слушает и грызет ногти, ее голова медленно покачивается из стороны в сторону как у монахини глубоко в молитве

Когда она курит то подносит сигарету ко рту и сощуривается

Она читает до серой зари, подперев голову одной рукой, Дон Кихота, Пруста, что угодно

Мы ложимся, смотрим серьезно друг на друга ничего не говоря, голова к голове на подушке

Временами когда она говорит а моя голова ниже ее лица на подушке и я вижу линию ее подбородка ямочку женщину в ее шее, я вижу ее глубоко, богато, шею, глубокий подбородок, я знаю что она одна из самых оженствленных женщин которых я видел, брюнетка вечности непостижимо прекрасной и навечно печальной, глубокой, спокойной

Когда я настигаю ее в доме, маленькую, сжимаю ее, она пронзительно вскрикивает, щекочет меня яростно, я смеюсь, она смеется, ее глаза сияют, она колотит меня кулачком, ей хочется избить меня хлыстом, она говорит что я ей нравлюсь

Я прячусь с нею вместе в тайном домике ночи

Заря застает нас мистическими под нашими покровами, сердцем к сердцу

"Сестра моя!" подумал я вдруг когда впервые увидел ее

Свет гаснет.

Грезы дневные вот она и я раскланиваемся на больших приемах феллахов с коктейлями как-то с блистающими Парижами на горизонте и переднем плане — она пересекает длинные доски моего пола с улыбкой.

Вечно испытывая ее, что идет рука об руку с «сомнениями» — да уж сомненья — и мне бы хотелось обвинить себя в сволочизме — такие испытания кратко я могу назвать два, та ночь когда Ариаль Лавалина знаменитый молодой писатель вдруг стоял в Маске а я сидел с Кармоди теперь тоже знаменитыми писателем в каком-то смысле только что приехавшим из Северной Африки, Марду за углом у Данте рассекая взад и вперед по нашему всеобщему обыкновению, из бара в бар, и иногда она туда врывалась без спутников повидать Жюльенов и прочих — я заметил Лавалину и позвал его по имени и тот подошел. — Когда Марду зашла забрать меня и идти домой я не хотел уходить, я уперся в то что это самое важное литературное событие, встреча этих двоих (Кармоди замыслив со мною вместе за год до этого в темном Мехико когда мы жили нищо и битово а он торчал: "Напиши письмо Ральфу Лоури разузнай как мне повстречаться с этим вот симпатичным Ариалем Лавалиной, чувак, посмотри только на эту фотку сзади на Признании Рима, ништяк какой а?" мои симпатии к нему в этом деле будучи личными и опять-таки как и Бернард тоже гомик он был связан с легендой о моих собственных крутых мозгах которые были моей РАБОТОЙ, этой всепоглощающей работой, поэтому написал письмо и все такое) но теперь вдруг (после конечно никакого ответа из Искии и иначе всяких сплетен и определенно в такой же степени хорошо для меня по крайней мере) он стоял там и я узнал его с того вечера когда мы с ним встретились на балете в Мете когда я был в Нью-Йорке в смоке в котором рассекал вместе со своим редактором тоже в смокинге чтоб посмотреть на сверкающий ночной мир Нью-Йорка мир литературы и острого ума, и Леон Даниллиан, вот я и заорал "Ариаль Лавалина! иди сюда!" что он и сделал. — Когда пришла Марду я зашептал ликующе "Это Ариаль Лавалина безумно правда!" — "Ага чувак только я хочу домой." — А в те дни ее любовь означала для меня не больше чем то что у меня была милая удобная собачонка бегающая за мною по пятам (совсем как в моем подлинном скрытном мексиканском видении ее следующей за мною вниз по темным глинобитным улочкам трущоб Мехико на идущей со мною рядом а следующей за мной, как индейская женщина) я лишь прикололся и сказал "Но погоди, ты иди домой и подожди меня, я хочу врубиться в Ариаля а потом сразу домой." — "Но бэби ты же говорил так прошлой ночью и опоздал на два часа и ты не знаешь какую боль мне причиняет ждать." (Боль!) — "Я знаю но посмотри," и поэтому я пошел с нею вокруг квартала дабы убедить ее, и пьяный как обычно в одном месте чтобы доказать что-то встал на голову на мостовой Монтгомери или Клэй-Стрит и какие-то лохи проходили мимо, увидели это и сказали "Эт пральна" — наконец (она смеялась) засунув ее в такси, ехать домой, ждать меня — вернувшись к Лавалине и Кармоди кого ликующе и теперь в одиночку обратно в своем вселенском ночном подростковом литературном видении мира, с носом прижатым к оконному стеклу: "Вы только посмотрите сюда, Кармоди и Лавалина, великий Ариаль Лавалина хоть и не великий великий писатель как я однако такой же знаменитый и блистательный и т. д. вместе в Маске и это я это устроил и все завязано вместе, миф дождливой ночи, Мастер Псих, Разбитая Дорога, возвращаясь назад в 1949 и 1950 и все вещи великолепны замечательны Маска старых корок истории" — (вот мое чувство и я вхожу) и сажусь с ними и пью дальше — отправившись потом втроем в 13 Патер на лесбийскую точку по Колумбусу, Кармоди, улетевший, оставил нас кайфовать и мы сидели там, дальнейшее пиво, ужас невыразимый ужас меня самого внезапно обнаружившего в себе нечто вроде возможно Уильяма Блейка или Сумасшедшей Джейн или на самом деле Кристофера Смарта алкогольное унижение хватая и целуя руку Ариаля и восклицая "О Ариаль дорогуша — ты будешь — ты так знаменит — ты писал так хорошо — я помню тебя — что — " что бы там ни было а теперь невспоминаемо и пьяный угар, и вот он такой хорошоизвестный и совершенно очевидно гомосексуальный чистой воды, мой ревущий мозг — мы идем к нему в номер в каком-то отеле — Я просыпаюсь утром на тахте, наполненный первым ужасным признанием факта: "Я не вернулся к Марду вообще" поэтому в такси которое он для меня берет — я прошу пятьдесят центов но он дает мне доллар со словами "Ты мне должен доллар" и я вылетаю наружу и быстро иду под горячим солнцем лицо все разломано от кира и врываюсь к ней в Небесный Переулок как раз когда она одевается идти к врачу. — Ах грустная Марду с темными глазками глядящими с болью и прождала всю ночь в темной постели и пьянющий мужик ухмыляется ей и я помчался вниз фактически сразу же за двумя банками пива чтобы все поправить ("Оттащить страшных гончих волос" сказал бы Старый Бык Баллон), поэтому пока она омывалась перед тем как выйти я вопил и куролесил — уснул, чтобы дождаться ее возвращения, которое случилось в конце дня просыпаясь лишь чтобы услышать крик чистых детей в закоулках внизу — ужас ужас, и решив: "Напишу-ка сразу письмо Лавалине," приложив к нему доллар и извиняясь за то что так надрался и вел себя так что ввел его в заблуждение — Марду вернулась, никаких упреков, только несколько чуть позже, и дни катятся и минуют и все-таки она прощает меня достаточно или смиренна достаточно вслед за падением моей разбивающейся звезды фактически чтобы написать мне, несколько ночей спустя, вот это письмо: