Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Позавчера, т. е. 23.XI, получил твою телеграмму такого содержания: «Поздравляю двадцатипятилетним целую благословляю». Конечно, зная из твоих писем дней пять тому назад, что ты мне послала телеграмму, я мог кое-как сообразить, что нужно разуметь под словом «двадцатипятилетним», иначе, видит Бог, я никакого вывода сделать бы не мог. Теперь ты поймешь, почему к телеграммам я перестал прибегать: они приходят позднее письма дней на 5–7, сохраняя за собой право волновать адресата.

Во время недавней операции у меня провел несколько дней японский капитан Генер[ального] штаба Куроки, племянник известного генерала. Он от меня и дивизии в положительном восторге и обещал опять приехать, но захватив своего товарища. Перед отъездом он говорил Серг[ею] Ивановичу, что у них в Японии военные ордена даются с большим трудом, но что мне и ему он обязательно выхлопочет, чего бы это ему не стоило. Таким путем, кроме итальянского у меня в проекте создается еще японский боевой орден. С кап[итаном] Куроки в минуты свободные от боя мы много разговаривали, и он много нам рассказал интересного из жизни и понятий самураев. Это был целый круг идей и воззрений, для меня совершенно новый из-за малого знания Японии. Мы часто спорили, и мы с Куроки были чаще в согласии, чем с остальными. Напр[имер], офицерство находило, что в бою 15.XI я слишком рисковал (или, некоторые, слишком длительно рисковал), я защищался, и Куроки был на моей стороне. Уставив глаза в какую-то внизу находящуюся точку, он упорно отбивал атаки моего штаба короткими, но энергичными фразами: «Это хорошо, это надо… это правильно». В первые минуты он был со мною, но затем, получив ли контузию или с ним случился сердечный припадок (у него сердце слабое, он, напр[имер], не мог быть назначен летчиком), он был мною отозван на 100–150 шагов назад за скалу. Кажется, он был этим несколько недоволен, но я, при том котле огня, который был вокруг меня, боялся, что Куроки может оказаться раненым или убитым… и тогда переписки не оберешься. Во всяком случае, я рад страшно и уверен, что Куроки был на хорошем месте и для выводов, и для последующих докладов (кому там будет он это делать); много раз у него вырывались фразы: «Так и у нас в Японии», когда дело касалось области духа, а нередко он повторял и так: «А этому нам нужно еще учиться». Вопрос о моем пребывании по-прежнему темен, хотя, казалось бы, я теперь ближе к отпуску, чем раньше. И это Серг[ей] Ив[анович] все тебе расскажет. Конъюнктура вышла сложная. Посылаю тебе карточку, снятую в день нашего с тобою юбилея. Это было в штабе одного полка, почти в версте от окопов. По лицам ты увидишь, в каком мы были все настроении. По мою правую руку три командира полка, а за спиною и несколько справа от меня три офицера Ген[ерального] штаба: дальше от меня – русского, а ближе – японского. Когда мы возвращались, я сказал Серг[ею] Ивановичу про мой юбилей, и он был доволен, что мы его отпраздновали. Скучаю я по нему ужасно. Давай, золотая и ненаглядная, твои губки, глазки и себя самое, а также наших малых; я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, Каю. А.

Моя драгоценная, золотая, ненаглядная и красивая женушка!

Поздравляю тебя, мою милую боевую именинницу, с нашим праздником. Сегодня меня уже со всех сторон поздравляли, и я не в первый раз почувствовал гордость и глубокую радость считать себя членом славной семьи георгиевских кавалеров… радость не потому, что белый крестик дает мне преимущества – это дело преходящее, а потому что он включает меня в семью храбрых; самая аристократическая семья, которую я только могу представить и о которой в душе я давно мечтал. Аристократизм есть разный – по происхождению (дворяне…), по уму (ученые…), по дарованию и таланту (артисты, художники…), по золоту (миллиардеры, богачи…) и т. д.; все это аристократизм почтенный, заслуживающий внимания, но меня гораздо более трогает аристократизм по другому признаку – по храбрости, по способности в нужные минуты «положить жизнь свою за други своя». Это письмо тебе вручит Александр Николаевич Капустин, славный юноша, правая рука начальника штаба по оперативной и разведывательной части, прекрасно знающий языки. Он тебе передаст 600 рублей и два пуда сахару. О получении сейчас же мне пиши, о получении сахару как-нибудь условно. Я с Сергеем Ивановичем послал тебе 900 рублей; о получении их также пиши и в 2–3 письмах подряд, не получу долго одно – получу другое. Видишь, женка, какую уйму деньжищ я тебе пересылаю. Так как это деньги все сверх комплекта, то условие лучше денег – четверть или пятую часть их клади Ейке, а я уж об этом и напоминать тебе не буду. Таким образом, из пересылаемой суммы в 1500 рублей Ейка должна иметь для своей копилки не менее 300 рублей или – если тебе будет угодно – 375. А сколько у нее будет денег, ты об этом мне отписывай, чтобы моя дочурка не оставалась в обиде.

Мое положение таково: после прекрасного дела 15.XI мне дали еще 2 полка пехоты, много артиллерии, так что у меня получилось 8 полков (7 пех[отных] и 1 каз[ачий]), огромная масса артиллерии и придаточных частей, всего до 40 т[ысяч] человек и 10 т[ысяч] лошадей, т. е. хороший большой корпус. И пошел твой муж ползать по позициям и окопам, чтобы расположить и направить эту массу. На остальных участках армии должны были мне помогать демонстрацией, а я должен был наносить удар. Позагонял я по горам всех своих помощников, говорил речи унтер-офицерам (унт[ер]-офицерам нового полка говорил так, что весь сам дрожал с ног до головы…) и в конце концов доложил, что к вечеру 24.XI я готов. Мне сказали, что 25.XI, вероятно, будет атака, почему ночью я подтянул все части своего «отряда» (так как неудобно было его назвать корпусом и дать в подчинение генерал-майору, который по канцелярским расчетам не дорос еще до дивизии, то создалось такое лукавое, но если хочешь, и лестное название «Отряд генерала Снесарева…» – даже не генерал-майора, чтобы где-либо вдали подумали, что командует генерал от инфантерии, обеспечивая успех операции своим высоким чином) и к рассвету занял предбоевое расположение. И вот утром я получаю известие, что все отменяется и что три полка с некоторой артиллерией я должен немедленно отдать. Мои полк[овые] командиры, офицеры и ребята были в таком отчаянии: так все было продумано и так было много шансов на блестящий успех; когда я по телефону отменял свой приказ, то мне в ответ слышались слезы. Но что делать: подлые романешти отдали Бухарест, и нужно было им на помощь посылать то, что было под рукою.

Теперь у меня тишина, и я приступаю к ряду мер по укреплению позиции, мер санитарно-гигиенических, к успокоению людей и приведению их в порядок. В этом духе я отдаю приказ, а затем могут приходить и командовать дивизией. Два месяца тому назад я получил ее растрепанной, сбитой с панталыку, слабой числом и духом, а теперь она признается лучшей во всей армии, и Эрделли – хитрый человек, пронюхав об ее качествах, меняет ее на 2-ю гвар[дейскую] кавал[ерийскую] дивизию… Кто не знает, в чем дело, разводит руками, а кто ближе стоит к нему, говорит: «Умный человек… 64-я дивизия в первом же деле даст ему Георгия, которого у него нет и которого он так жадно желает». К успехам дивизии так привыкли, что, когда видят большую партию пленных, говорят: «Это, конечно, из 64-й» – и они редко ошибаются. За время командования дивизией я взял в плен до 40 офиц[еров], 2 т[ысячи] н[ижних] чинов, не менее 30 пулеметов, бомбометы, прожекторы и множество материала… и все это в минуты сравнительного затишья. Прости меня, женушка, что я расхвастался, но ведь 64-я дивизия мое детище, моя Ейка, она плод моих страшных и непрестанных трудов, плод моих дум и моего военного миропонимания; и как я рад, если бы ты знала, что мое понимание боевых явлений и моя военно-воспитательная система так хорошо оправдываются.