Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Три дня тому назад послал к Осипу мотоциклиста с письмами к нему и кап[итану] Худолею; просил устроить поездку Осипа на Кавказ, а затем к вам; также просил выслать мне мой Георгий. Мотоциклиста до сих пор нет, что объясняю плохой дорогой. Осип все хотел почему-то сначала дождаться моего приезда туда, но я ему написал, что это дело еще неясное, что я сам думаю сначала выехать в Петроград, а уже потом возвращаться на старое место, если мне к этому времени не найдут какого-либо нового поручения. Думаю, что Осипа эти доводы убедят.

Перечитываю письмо и нахожу его бестолковым и несвязным, но, родная, драгоценная и роскошная женушка, у меня масса работы, я спешу на всех парусах, а хотелось поговорить… Ведь подумать, 12 лет и 12 ноября! Лезут образы, воспоминания, картины, заполняют сердце до краев, и оно переполнено благодарности, благодарности до умиления и слез. Давай, цыпка и ненаглядная, твою головку, глазки и губки, прижмись и слушай перебои моего признательного сердца, давай и ту троицу, которая плоть от плоти нашей и которую мы должны воспитать и поднять на благо людям и стране. Я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму и поздравь их с 12-летней годовщиной. А.

Дорогая моя женка!

Ты все пишешь, что до сих пор не получила от меня доверенности в «Гвар[дейскую] экономку»,[28] а между тем, по наведенным справкам, таковая тебе отправлена уже 5 октября. Старший адъютант готов был мне показать почтовую квитанцию, но я его успокоил. Так как эта доверенность была послана официальным путем, то наверное она где-либо «официально» и затерялась. Сейчас посылаю тебе вновь доверенность, но на этот раз избираю более простой путь обычной корреспонденции.

Три дня от тебя нет писем, и я только что перечитал твои старые, оживляя в своем воображении милые и уютные картины вашей жизни. Вчерашний день, с которым я тебя поздравил в моем ближайшем письме, а теперь только мимоходом чмокаю в щечку, был у меня оттенен помимо моей воли. Один из командиров полков пригласил меня (с Серг[еем] Иван[овичем], конечно) к себе на обед, на позицию. Много было съедено, а еще больше было сказано теплого, горячего и искреннего по моему адресу, иногда частью в стихах. Вот образчик этих незатейливых виршей:

Пусть враги на скалах диких!Нам не страшен пушек рев:Ведь для подвигов великихС нами вождь наш Снесарёв!

Конечно, с моей звучной фамилией проделана жестокая вивисекция (генеральша Снесарёва… фи!), но что же было делать поэту? Иначе ничего не выходило. В своей ответной речи, которую я нарочно приберег к самому концу, я говорил о правилах, которые я положил в основу своего управления (искренность и честность в работе и готовность к самопожертвованию), о тех плодах, которые я вижу… и намекнул, что скоро уйду. Это произвело ужасное впечатление, все как-то передернулись, а один так прямо заплакал. Привыкли, несомненно. Это сказалось особенно в речи одного офицера. Он особенно ярко провел мысль, что с появлением меня у них появилось дело не только по-новому, а как-то особенно… следовало описание… «Мы, офицеры, и все солдаты видели вас и в окопах, и в секретах, и у проволоки, видели в нашей семье, поняли, оценили и полюбили…» Моя роль, в конце концов, свелась к тому, чтобы успокоить разволновавшиеся сердца. Таким образом, женушка, 12 ноября было оттенено любовью и привычкой ко мне огромной дивизионной семьи, которая без меня осиротеет. О получении доверенности пиши.

Давай, голубка, головку, глазки и губки, а также троицу (которую хорошенько подкармливай), я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, Кавку. А.

Дорогая женушка!

Занят все время делом и потому пишу тебе на корочке. Получил два твоих письма от 3 и 4.XI, после долгого промежутка. Вчера ранило Серг[ея] Ив[ановича] Соллогуба, и я сначала очень загрустил – словно потерял родного брата, но часа [через] два после ранения мне удалось поговорить с ним по телефону, и как его голос, так и слова докторов внушают мне надежду, что все обойдется благополучно. Буду его представлять к Георгию, которого он своей доблестью и всем поведением блестяще заслужил. Он будет дня через 1–2 отправлен в Петроград, и ты постарайся его повидать… он тебе расскажет, как мы с ним работали. Его пронесли мимо меня более удобной дорогой. Я сейчас в разгаре работы и при теперешней обстановке могу написать тебе только карандашом. Сегодня же я послал тебе телеграмму, так как уже 3–4 дня, как я тебе ничего не написал. Твое письмо мне привезли прямо на позицию, и было очень занимательно читать твои милые строки, написанные твоей милой лапкой, под грохот орудий, при грозной и капризной боевой обстановке.

Пиши что-либо и про мальчиков… ты все про свою слабость, которая трется около тебя. Мотоциклист от Осипа еще не возвратился. Давай, ненаглядная и драгоценная женушка, твои губки, глазки, а также троицу, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, Каю. А.

Дорогая моя женушка!

Пишу на присланной тобою бумаге, откуда ты поймешь, что шуба моя, валенки и икра приехали вместе с твоим большим письмом. Ты уже, вероятно, читала о деле у Кирлибабы, где сказано, что мы взяли 11 офиц[еров], 700 солдат, 6 пул[еметов] и 1 бомбомет; это были наши первичные сведения; на самом деле, на поверке, мы взяли: 19 офиц[еров]; более 750 н[ижних] чинов (ближе к 800), 11 пулеметов, 4 бомбомета и 2 прожектора. Про мелочь – винтовки, патроны, снедь, разные предметы – я уже не говорю. Вчера я вернулся, после 6-дневного пребывания в окопах или около окопов, и вот второй день – переменив белье и нарядившись во френч – живу в людской обстановке. Жаль, что Игнат затрудняется писать, он тебе наговорил бы, что тут обо мне плели; конечно, убит или разорван снарядом я был много раз, накидка пробита или прожжена в трех местах, я выхватывал шашку (у меня только в бою палка), когда вел роты в атаку, и т. п. Говорить об этом – долгая история. Мой раненый Сергей Иван[ович] завтра выезжает в Петроград и все тебе расскажет… рана его оказалась много легче, чем мы думали. Вот тебе стихи, написанные в честь мою, в память боев 15–17 ноября:

Ратного долга труженик честный,Волею рока данный на время отец. Ты ль это, всеми любимый, небезызвестныйМужества меньших мудрый творец?

Ты ль это гением, Богом нам данным,С бьющимся сердцем, гордо и смело,С ясным челом, дум ясных венчанным,Бесстрашно идешь за святое народное дело?

Ты ль это, милый, под песни шрапнели,Под треск пулеметов, грохот снарядов и войБез отдыха, сна, в промокшей шинели,С твердою верой роты ведешь за собой?

Тебя ли, родимый, в дыму и тумане,В огне под свинцовым дождем,В «цепях» впереди, меж Руси орлами,Мы видим и с верой надежды мы ждем?

Ты ль это, храбрых сердец вдохновитель,Смелость и мужество давший бойцам,Как добрый отец и разумный учитель,Их души читаешь и… с ними повсюду ты сам?

Да, это ты, дорогой наш печальник,Согревший сердца, вселивший в них мощь!Иди же, познавший нас, добрый начальник,Веди все вперед, Бог тебе в помощь!

Вы там, разумные и политиканствующие, может быть, и улыбнетесь над нашим нескладным проявлением чувств, но в искренности их нельзя сомневаться: нет причин. В стихах картина обрисована гораздо ближе к действительности (включая «промокшую шинель» и хождение впереди цепей), чем это обыкновенно бывает, а картина или образ обрисовываемого начальника набросан шире обычного боевого начальника, который страшно непобедим… и только непобедим. Стихи мне присланы анонимно, но я скоро нашел друга муз, расцеловал его и благодарил за теплые чувства… поэт чуть не расплакался и, боюсь, создаст еще что-либо, но уже более длинное.