Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Карточек еще нет, и я отложил поездку Богданова до завтра утром. Перед обедом гулял по горам, фантазировал и читал «Тучки небесные»… Все не знаю, степи ли лазурные, а цепи – жемчужные, или наоборот, но помню, как я изводил свою милую женушку этой путаницей. Завтра у меня военно-полевой суд, предаю суду двух артиллеристов по обвинению в грабеже, изнасиловании и т. п. Вероятно, суд вынесет обвинительный приговор, и молодцы будут расстреляны. Я говорю это спокойно, и думы мои спокойны. Мы все ходим перед смертью, и она нас не страшит, не нервирует. Она чаще всего выступает как искупление или для достижения боевого успеха, или за грех некоторых, для назидания многим. Ведь какой-либо промах при решении боевой задачи – и мы предаем смерти сотни людей… лучших и храбрых, ибо они скорее ее находят; станешь ли после этого думать над смертью двух преступников!

Принесли карточки, и я начинаю их подписывать… Кончаю, голубка моя сизая. Мне невесело будет расстаться с моей дивизией, моим детищем, которое еле-еле начинает переступать ногами и еще ждет моей отеческой помощи, но… им виднее. Зато я постараюсь увидеть мою женушку, по которой сильно скучаю и к которой меня должны будут пустить после стольких трудов.

Давай, золотая, губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, Каю и Надю, Вячика. А.

Я думаю, детуська, ты можешь завести целый альбом, в который и будешь вкладывать присылаемые карточки.

Дорогая моя ненаглядная женушка!

Сегодня у меня «бумажный» день, т. е. день, когда я не в окопах, и я сижу дома. Кончал суд, о котором я тебе писал и, кажется, избежал крайнего средства. Ловишь себя на том, как окрепло сердце; словно стало стальным, как спокойно оно смотрит на вопросы жизни и смерти… был человек, нет его, и только вопрос в том, погиб ли он зря или со смыслом.

Я пересчитываю оказии, с которыми я посылал тебе письма, и насчитываю их с последним, мною посланным, пять, т. е. на месяц приходится 3–4, на неделю один. Это сильно влияет на мою манеру писать тебе; раньше я писал через день, а теперь невольно поджидаю оказии и пишу, сообразуясь с нею, иное письмо пишу дня 2–3.

Я все забываю тебе написать. Ст. 58 Статута (императорского Военного Ордена Свят[ого] Великом[ученика] и Побед[оносца] Георгия…) гласит: «Имена и фамилии всех Георгиевских Кавалеров увековечиваются занесением их на мраморные доски, как в Георгиевском зале Большого Кремлевского Дворца в Москве, так и в тех учебных заведениях, в коих они воспитывались». Говоря обо мне, эта статья должна затрагивать: Новочерк[асскую] мужскую гимназию (Нижне-Чирской прогимназии уже нет), Московский университет, Алексеевское пех[отное] училище (в Москве) и Военную академию. Про последние два заведения, как военные, думать не приходится – они сами следят, а в первые два можно написать… для гимназии Яше [Ратмирову], а в Моск[овский] универ[ситет] – прямо (я выпуска 1888 года, физ[ико]-мат[ематического] факультета, математическое отделение). Хочу это не для самовосхваления, а для того, чтобы гражданские заведения знали эту статью и подумали над нею… Я думаю, ты можешь прямо сказать: считаю необходимым сообщить, что супруг мой, кончивший ваше заведение тогда-то, в эту великую войну получил орден… за то-то, а в конце ссылка на 58-ю статью Статута. А там они – как знают.

Сейчас у меня как будто немного меньше стало работы (после двух месяцев страшного созидательного труда), и я кое-что начинаю почитывать. Прочитал, напр[имер], сборник «Земля» с расск[азами] Арцыбашева «Женщина, стоящая посередине», какую-то дребедень «Женщина на кресте» Анны Мар… Арцыбашев, как всегда, патолог любви (иногда смерти), доходящий до маньячества… здесь такие вещи читаешь с таким же чувством, с каким брат Павел марширует среди своих пациентов. Что касается до Анны Мар, то она в своем произведении на 96 страницах обрисовала подвиги и мученичества садиста, мазохистки и лесбиянки… это немного попахивает Захер-Мазохом, но с несравненно более низким художественным уровнем. Это произведение (как и выпуск «Земли») относится к 1915 году, т. е. к году нашей великой войны; надо иметь особую психику, чтобы в такую годину заняться таким творчеством и в то же время рассчитывать, что кто-то будет читать такую ерунду. Может ли такое творчество у нас найти интерес и отзвук, в той среде, где говорят, что средняя продолжительность жизни прапорщика, после окончания школы, две недели…

От тебя писем нет уже четыре дня, на это обстоятельство обратил свое внимание и Игнат. Он привык, что прочитав твое письмо, я делюсь с ним впечатлением, а он со своей стороны скажет 2–3 слова. Конечно, и его больше всего интригует «маленькая девушка», хотя порядочно и мальчуганы… говоря о них, он как-то весь искривится, и на оживленном лице его играет тогда неизменная улыбка.

Чем ни кончится мое двух…

4 ноября. Письмо прекращал писаньем, надеясь вечером (почти у нас вечером) получить твое письмо… его все нет. Это меня почему-то больше тревожит, чем обыкновенно.

…месячное командование дивизией, но в смысле прохождения службы оно дает мне немало: 1) ценз двухмесячного командования на войне дивизией; 2) орден Владимира 2-й степ[ени] (к которому, кажется, меня представляют) и 3) какой-то высокий итальянский орден, который я должен получить к 6 декабря. Сегодня встал и не узнал картины, что смотрится обычно в мое окно: кругом все совершенно бело, снегу выпало на четверть аршина, и он все продолжает идти. А еще вчера у нас в низинах ничего не было. Мое влияние на дивизию начинает несомненно сказываться и, между прочим, в форме слагания стихотворений по моему адресу, а так как с моей фамилией в ее нормальном произношении ничего не могут сделать, то они произносят Снесарёв, и тогда у них выходит. Позавчера с Серг[еем] Ив[ановичем] ездил в резервные полки, беседовал с офицерами и завтракал; после этого нас по обыкновению снимали и, кажется, опять снизу вверх, но на этот раз сразу два фотографа… может быть, это устранит ошибку превышения.

Серг[ей] Иванович что-то у меня приболел вчера, но сегодня уже ничего. Игнату дал читать рассказы под заглавием «Корабль мертвых», ряд очерков современной войны… немного сам пробежал, кое-где ничего, кое-где не попадает. Игнату говорю: «Ты прочитай вот, да расскажи мне потом, много ли брешет или есть и правда… про нас пишет». Игнат стоит теперь около шкафа и сопит, уставясь глазами в книгу.

Пока, Женюрок, оставляю письмо… мне его все равно посылать только вечером – и начинаю работать.

Сегодня гулял перед обедом часа два и сейчас, в сумерки, около часа; идет хлопьями снег, тихо и около градуса морозу… не находишься. Чтобы заставить свою беспокойную голову меньше думать, я сегодня занялся вопросом, какие стихотворения Лермонтова я знаю наизусть; вспомнил: 1) Русалка, 2) Ангел, 3) У врат обители святой, 4) Дитяти (О грезах юности томим воспоминаньем); 5) Тучки небесные; 6) Скажи мне, ветка Палестины; 7) Я, Матерь Божия; 8) Воздушный корабль (По синим волнам); 9) Печально я гляжу на наше поколенье; 10) Бородино (на конце спотыкаюсь); 11) Душа моя мрачна (из Байрона); 12) На севере диком; 13) Ночевала тучка золотая; 14) Когда волнуется желтеющая нива; 15) Парус; 16) Выхожу один я на дорогу (если это еще его); 17) В полуденный зной…. Из больших «Демон», «Купец Калашников»… знаю большие куски. Забавен был твой супруг, шагающий по дороге и что-то мурлыкающий. Некоторые стихотворения я почти забыл, но, повторяя до 3-х, до 4-х… до 7-ми раз, я их в конце концов припоминал, напр[имер], «Печально я гляжу…».