Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия - Генри Адамс

«Ядерное топливо, чтобы вогнать в дрожь своих кормильцев», — добавил он, а затем, совершенно необъяснимо для других гостей, он, как бы машинально, прочел несколько строк из стихов Одена, которые в том году он включал во все свои публичные высказывания: «„Нам с читателем известно, внушено со школьных лет: не чините зла другому — зло получите в ответ“. У. X. Оден. Но мне не следовало говорить это вам. — Он сделал паузу. — Это английский поэт».

Таков был Гарри Виктор.

Всем этим я хотела сказать, что могу припомнить момент, когда поведение Гарри Виктора полностью соответствовало его сути, и я могу вспомнить момент, когда Дуайт Кристиан, казалось, был абсолютно самим собой, и я могу вспомнить подобные моменты в поведении большинства знакомых мне людей, настолько сейчас укоренилось стремление очертить личность, показать характер, однако я не могу припомнить ни одного момента, когда бы Инез Виктор или Джек Ловетт раскрылись мне, позволив охарактеризовать себя. Они были одинаково неуловимыми, в известном смысле эмоционально невидимыми, ни с чем не связанными, осмотрительными до непроницаемости и, наконец, уклончивыми. Казалось, все было им чужим, кроме, как это ни странно, друг друга.

Они встретились в Гонолулу зимой 1952 года. Я могу совершенно точно охарактеризовать приход зимы в Гонолулу: начинает дуть ветер кона, и сезон меняется. «Кона» означает подветренную сторону, и этот самый ветер задувает с подветренной стороны острова, намывая грязь на рифы, разбрасывая по пляжам апельсиновую кожуру и обертки, смятые бумажные стаканчики, сшибая цветы со сливовых деревьев и сухую листву с пальм. Море становится молочного цвета. На деревянных крышах кишат термиты. Температура меняется совсем незначительно, но плавают только туристы. На горизонте знакомого мира существует только вода, вода как единственная объективная данность, вода как тот конец, к которому, очевидно, придет и этот остров, и в воздухе витает некое беспокойство. Мужчины типа Дуайта Кристиана наблюдают за паром, поднимающимся с поверхности плавательных бассейнов, и все чаще звонят в места разработок в Тайбэе, Пенанге, Джедде. Женщины типа Руфи Кристиан вынимают из кладовок свои меха, меха, что передаются от матери к дочери практически ни разу не надеваемыми — не утратившими первоначального блеска, — и мечтают о поездках на материк. В эти дни и ночи полосы дождя закрывают горизонт, а у северного берега вздымаются буруны, и полная изолированность этого места ощущается особенно пронзительно; как раз такой ночью 1952 года Джек Ловетт впервые увидел Инез Кристиан и распознал в зерне ее предсказуемых устремлений и тщеславия юности эксцентричность, скрытность, эмоциональное одиночество под стать его собственному. Теперь я это понимаю.

Кое-что из этого я узнала от него.

1 января 1952 года.

Антракт в балете, одна из тех третьестепенных бродячих трупп, предоставляющая женщинам, детям и добропорядочным отцам семейств маленьких городков ежегодную возможность увидеть «Полдень фавна» и гранд па-де-де из «Щелкунчика»; счастливый момент, подарок судьбы, повод приодеться после удручающего однообразия этого времени года и особой утомительности праздников, постоять на улице под импровизированным навесом, попивая шампанское из бумажного стаканчика. Сдержанные приветствия. Рассеянное внимание. Сисси Кристиан курит сигарету в нефритовом мундштуке. Инез в темных очках (в темных очках потому, что спала всего четыре часа, поссорилась с Жанет, поговорила по телефону с Кэрол Кристиан в Сан-Франциско и Полом Кристианом в Суве и большую часть дня проплакала в своей комнате: одна из последних судорог ее отрочества), она то откалывает, то прикалывает гардению к своим влажным волосам. Это наша племянница Инез, говорит Дуайт Кристиан. Инез, майор Ловетт. Джек. Инез. Миссис Ловетт. Карла. Вздох, сигарета. Шампанское тепловато. Один бокал тебе не повредит, Инез, это ведь твой день рождения. День рождения Инез. Инез семнадцать лет. Действительно, вечер Инез. Инез у нас — поклонница балета.

«Почему вы носите солнечные очки?» — спросил Джек Ловетт.

Смутившись, Инез прикоснулась к очкам, словно хотела их снять, затем вместо этого, глядя на Джека Ловетта, откинула волосы назад, ослабив шпильки, державшие гардению.

Инез Кристиан улыбнулась.

Гардения упала на влажную траву.

«В свое время я знала всех генералов в Шофилде, — сказала Сисси Кристиан. — Как же там весело было тогда!»

«Не сомневаюсь», — сказал Джек Ловетт, не отводя глаз от Инез.

«Некоторые из них были отличными игроками в поло, — сказала Сисси Кристиан. — Не думаю, чтобы вам доводилось часто играть».

«Я не играю», — сказал Джек Ловетт.

Инез Кристиан прикрыла глаза.

Карла Ловетт осушила свой бумажный стаканчик и смяла его в руке.

«Инез семнадцать лет», — повторил Дуайт Кристиан.

«Ну, а я выпила бы чего-нибудь покрепче», — сказала Карла Ловетт.

В дни, последовавшие за этой встречей, образ Инез Кристиан ни разу полностью не исчезал из мыслей Джека Ловетта; это было не столько ее осознанное присутствие, сколько тень, полутон. Он думал об Инез, когда просто куда-то шел или просто ложился спать. Он вспоминал об Инез Кристиан во время затиший между спорами, становившимися все более редкими, которые он и Карла Ловетт вели в ту зиму относительно того, когда, или как, или почему она его покинет. Его интерес к Инез не был, как ему представлялось, сексуальным: даже на этой, самой вялой стадии их семейной жизни его влекло к Карле, влекла именно ее заторможенность; он все еще мог испытать сильное возбуждение, увидев, как она расчесывала волосы, или натягивала юбку, или сбрасывала гуарачес, которые носила вместо шлепанцев.

Джек Ловетт считал, что в Инез Кристиан его привлекло другое. Инез представлялась ему слушающей что-то, что он ей говорил, слушающей очень серьезно, а затем подающей ему руку. На этой картине она была с гарденией в волосах и в белом платье, которое надевала в балет, в том единственном платье, в котором он ее видел, и кроме них двоих никого не было. На этой картине они, по сути, были единственными людьми на Земле.

«Просто до чертиков романтично».

Как сказал мне Джек Ловетт на борту «Гаруда-727», у которого заклинило шасси.

Он помнил, что ногти у нее были короткие и неотполированные.

Он помнил шрам на ее запястье и то, как он вдруг подумал, не сделала ли она это нарочно. Вряд ли, решил он.

Ему пришло в голову, что он может ее уже никогда не встретить (принимая во внимание его ситуацию, ее ситуацию, остров и тот факт, что, с ее точки зрения, он на этом острове был чужим), но однажды в субботнюю ночь в феврале он в буквальном смысле слова нашел ее посреди тростникового поля — остановился, чтобы не врезаться в стоящий на узкой дороге между Эва и Шофилдом «бьюик», и там была она, Инез Кристиан, семнадцати лет, заливавшая воду в радиатор большого «бьюика», в то время как ее кавалер — парень в красной рубашке с оксфордской эмблемой — блевал, стоя на корточках в тростнике.

Они пили пиво, сказала Инез Кристиан, на карнавале в Вахиаве. Там были солдаты, бутылка рома, спор насчет того, сколько плюшевых собак выиграно за стрельбу, приехала военная полиция, а теперь случилось вот это.

Парня звали Бобби Страдлер.

Она немедленно поправилась: Роберт Страдлер.

«Бьюик» принадлежал отцу Роберта Страдлера, и, по ее мнению, следовало бы вытолкать «бьюик» на дорогу и вернуться при дневном свете с буксиром.

«„Следовало бы“, — сказал Джек Ловетт. — Вы настоящая Мисс Хорошие Манеры».

Инез Кристиан пропустила его замечание мимо ушей. Отец Роберта Страдлера мог организовать буксир.

Она сама могла организовать буксир.

При дневном свете.

Она была босиком, говорила очень отчетливо, как бы пресекая любое подозрение в том, что сама может быть пьяна. Только позже, сидя уже на переднем сиденье в машине Джека Ловетта на пути в город (Роберт Страдлер спал на заднем сиденье, обняв призовых плюшевых собак), Инез Кристиан дала понять, что помнит его.

«Меня не волнует, что вы женаты, — сказала она. Она сидела очень прямо и во время разговора не отрывала взгляда от дороги. — Так что решать вам. В большей или меньшей степени».

От нее пахло пивом, кукурузными хлопьями и кремом «Нивея». В следующий раз, когда они встретились, у нее с собой был ключ от дома на ранчо в Нуанну. Они встречались несколько раз до того, как он сказал ей, что Карла Ловетт фактически оставила его: проспала до полудня в последний день января, а затем, в нехарактерном для нее припадке гормональной энергии, упаковала свои гуарачес и короткие ночные рубашки, пластинки Гленна Миллера и купила билет в Травис; когда он это рассказал, она только пожала плечами.

«Это ничего не меняет, — сказала она. — С фактической стороны».