Я — ярость - Делайла Доусон

Она оглядывается на девочек, чтоб напомнить ему, что надо бы следить за речью. Бруклин сидит на коленях у Эллы, и глаза у нее большие, как у диснеевской принцессы (к которым она себя и причисляет). Через затемненные окна автобуса Челси не видит ничего утешительного или полезного: никто не идет сюда, даже охранник скрылся из виду. И Индиго на переднем сиденье нет.

— Ищешь помощи? Не повезло тебе, — он ухмыляется. — Я запер девчонку в ванной без телефона.

Когда он улыбается…

Боже, Челси все еще пробивает дрожь от этой улыбки.

Подумать только, это… эта часть… она всегда была внутри Дэвида, а Челси так спокойно пригласила его в свою жизнь. Было ужасно думать о том, как она понемногу отказывалась от всего ради него, но Челси никогда не считала, что под маской требовательности, жестокости, грубости скрывается такое чудовище. Она-то считала Дэвида просто черствым, эгоцентричным, равнодушным. В лучшем случае — эмоционально отстраненным, в худшем — откровенно самовлюбленным.

Теперь оказывается, что он хладнокровный психопат.

Что ж, это многое меняет.

Слезы, мольбы, эмоции — не помогут.

Потому что если мужчина наставляет заряженный пистолет на своих собственных детей, то его уже невозможно переубедить.

Сознание Челси истончается, будто она животное, попавшее в загон и пытающееся выбраться оттуда. Все ее внимание приковано к Дэвиду.

— Итак, — говорит он, как будто готовясь произнести речь в духе злодея (наверное, для него это воспринимается как монолог героя). — Я собираюсь убрать это, чтоб мы могли просто поговорить.

То, как он выделяет последние слова, подразумевает, что Челси не должна вести разговоров, а просто добавлять «да, Дэвид» и «прости, Дэвид», когда это будет уместно. Он с самодовольной, идиотской ухмылкой поднимает пистолет, а потом кладет его на стойку, к которой прислоняется, — никому из женщин туда не дотянуться.

— Я думаю, что… — начинает он.

Но Челси услышала уже достаточно.

Она бросается на него.

Элла смотрит, застыв как статуя, и так сильно сжимает руки Бруклин, что та, наверное, взвизгнула бы, если бы все их внимание не было приковано к происходящему. Их отец явно сошел с ума, и если мама не будет осторожна, то погубит их всех.

Потому что ясно одно: мама сильно изменилась.

Она больше не ведет себя кротко и смирно в присутствии отца, не горбится и не пытается извиняться. Она уже не та женщина, которая пыталась сделать себя меньше.

Мама выглядит… скучающей.

Не впечатленной.

Как змея, которая готовится нанести удар.

Бедро приподнято, руки расслаблены и открыты, и она просто смотрит, как папа с важным видом расхаживает по автобусу. Каждый раз, когда пистолет направляется в их сторону, Элла прижимает к себе Бруклин и обвивается вокруг нее. Ей совсем не хочется умирать, но это инстинкт: защитить сестру несмотря ни на что.

Если отец направит пистолет на Бруклин, маленькую пятилетнюю девочку, которую уж точно ни в чем нельзя обвинить, — им конец. И Элла уже знает, что он не прочь причинить боль ей, старшей, непокорной, угрюмой и более раздражающей сестре. Он уже делал это раньше, и тогда Элла видела в его глазах… желание.

Он хочет заткнуть ее и сейчас вполне способен сделать это.

Войдя в автобус, он не бросился к дочерям. Он продемонстрировал пистолет девушке на переднем сиденье, потом разбил ее телефон и затолкал в ванную, пообещав пристрелить, если она издаст хоть один звук. А потом, все еще держа пистолет в руке, он посмотрел на Эллу.

«Не смей мне мешать», — сказал он ей. Не бабушке и Бруклин — именно ей. Как будто это работа Эллы — следить, чтоб никто не прервал его… что бы это ни было. Монолог, надо полагать.

Забавно, как бежит время, когда кто-то раздумывает, не убить ли ему тебя.

Время растягивается, а мир замедляется. И она застывает только потому, что не в силах пошевелиться.

Не может сбежать.

Не может отобрать у него пистолет.

Все, что она может, — беспомощно наблюдать, как мама ясно дает понять, что угрозы отца ее утомляют.

Он угрожает убить их всех.

«Ну же! — мысленно вопит Элла. — Извинись! Сделай так, чтоб он остановился!»

Но мама не извиняется, не пытается успокоить его или задобрить, не умоляет папу отпустить девочек, не обещает вести себя хорошо. Она разговаривает таким тоном, который Элле никогда не позволяли. Элла ощущает, как у нее внутри медленно, но неуклонно копится ярость, будто разгорается огонь в духовке.

Как посмела мама выбрать именно этот момент, чтоб бросить ему вызов?

У нее было столько шансов сказать ему нет, она могла просто уйти от него — так почему именно сейчас?

Наконец, папа опускает пистолет, и Бруклин обвисает в руках у Эллы, как марионетка, которой перерезали нитки. Элла испытывает небольшое облегчение, но слишком хорошо понимает, что папе стоит лишь потянуться — и пистолет снова окажется в его руках. К тому же у него на поясе нож. Это просто уловка, не более.

Как всегда, очередная уловка.

Он начинает говорить, и, может быть, — может! — он предложит им выход, слегка приоткроет дверь, и пробившийся свет рассеет кромешный ужас.

Потому что должен ведь существовать какой-то выход из этого положения.

Должен!

А потом ни с того ни с сего ее чертова бестолковая мать набрасывается на отца, как полная идиотка.

Беззвучно. Ни малейшего намека о том, что сейчас произойдет. Папа замолкает на полуслове, и мама хватает его за ноги, опрокидывая навзничь. Он падает в проход между койками, дребезжат занавески, отец пытается схватиться за чей-то пакет с продуктами. Голова с глухим стуком бьется о пол, он теряет ориентацию, и мама седлает его, фиксируя его руки ногами.

— Челси тебе лучше… — рычит он.

Мама хватает что-то с нижней койки, и…

О господи.

Господи.

Она целит в голову, обрушивая на его лоб нечто розоватое. Держит предмет двумя руками и колотит со всей силы, снова и снова — теперь Элле удается разглядеть, чем