Тревожные сны царской свиты - Олег Попцов

Я был частью этой среды и здраво представлял, что ждет Всероссийскую телерадиокомпанию, утвержденную и благословленную главой Верховного Совета Борисом Ельциным, сменившим свое амплуа и заступившим на властный пост № 1, пост президента России. Закон обратной силы не имеет, размышлял я, а значит, депутаты постоянно будут претендовать на свое право править нами. И как бы хорошо ко мне лично ни относился президент, а я на это рассчитывал, он принципиально с точки зрения закона в ближайшее время ничего изменить не сможет. И нам ничего не остается как, оставаясь верными сторонниками Ельцина, оглядываться каждый час на парламент, который в любой момент в состоянии атаковать нас с тыла. Отсюда выбор тактики и стратегии развития.

В политизированной стране средства массовой информации находятся в эпицентре политики, потому что эту политику творят. И когда Анатолий Лысенко сокрушался и рассказывал всем, что Попцов слишком увлечен политикой, он либо заблуждался, либо лукавил. В этом случае надо помнить независимо от того, предрасположены вы к занятию политикой или это вызывает у вас неприятие, отторжение (в данном конкретном случае это уже не играет никакой роли), вы должны всегда осознавать: если вы не занимаетесь политикой, то политика непременно займется вами. И тогда вам придется выбирать, что лучше для вас: оказаться лошадью или всадником?!

Но вернемся к ситуации 91-го года. Всероссийская государственная телерадиокомпания получила в свое распоряжение второй телевизионный канал, считавшийся в Гостелерадио «сливным». И мы ведем вязкую полемику о судьбе четвертого общеобразовательного канала, зона распространения которого неизмеримо меньше, где-то на 50 миллионов зрителей, проживающих в европейской части бывшего Союза.

Я понимал, что наша первоначально жесткая позиция (передать четвертый канал нам полностью) ставит Егора Яковлева в трудное положение. Во-первых, он только что приступил к исполнению своих обязанностей и многого не знал. Возможно, он даже был бы готов отдать канал, чтобы сосредоточить все немалые возможности на реформировании и реорганизации всей системы вещания на первом канале. Егора пугала непомерная масса людей, работающих в «Останкино» — где-то в пределах 25 тысяч. Но он понимал и другое. Нельзя начинать работу с уступок конкуренту. А то, что мы вероятный и естественный конкурент «Останкино», это вытекало из складывающейся политической данности. Егора уже со всех сторон подзуживали сотрудники: не отдавай, надо остановить экспансию Попцова.

Естественно, будь во главе «Останкино» по-прежнему Кравченко, я был бы непримирим и настойчив. Но тогда стал бы проседать Анатолий Лысенко, которого с Кравченко связывала своя нить отношений. Сейчас же, не ведая никаких угрызений, он изображал крайнее неудовольствие моей недостаточной агрессивностью. Потом он мне скажет: «Ты думаешь, они нас пожалеют, случись ситуация, когда у нас можно будет что-нибудь отобрать?» И сам себе ответил: «Никогда!» Наверное он был прав, имея в виду телевидение. Он состоялся внутри этой среды. И ее бесцеремонность, беспощадность были ему более знакомы, чем мне. Он знал Егора Яковлева по касательной, но был почти уверен, что телевидение с его нравами перемелет Егора и заразит профессиональным паскудством. Я же знал Егора сущностно и не мог переступить черту порядочности. Впрочем, у меня был свой внушительный довод. Нам впору было овладеть и поставить на ноги второй канал. И излишний груз, оказавшийся на корабле, мог его потопить. Тем более что команда, работавшая на четвертом канале, была профессионально слаба для откровенной конкурентной борьбы. Да и сама компания в сравнении с «Останкино» в тот момент не выглядела эфирным лидером. Пока не выглядела.

Вот почему я так категорически высказывался против всевозможной экспансии ВГТРК, требования поменять первый и второй канал местами, что, по разумению моих коллег, выглядело бы вполне логичным после распада Союза.

Во-первых, это вызвало бы грандиозный скандал. Можно пренебречь привычками одного, пяти человек, но надругаться над привязанностями 120 миллионов зрителей, а такова аудитория первого канала, — это политическое самоубийство для ВГТРК и издевательство над демократическими принципами. Во-вторых, на тот момент команда останкинцев была сильнее и, решись мы на такой безумный шаг, ничего, кроме разочарования у зрителей, а затем озлобления, мы бы не вызвали.

Для меня престижно было создать конкурентное вещание на месте в прошлом третьеразрядного канала. В этом я видел главный смысл своей работы и старался этой идеей заразить своих коллег. Кто-то был согласен со мной, кто-то возражал. Я постоянно слышал за своей спиной: «Вы должны поставить этот вопрос перед президентом, он вас поддержит».

Мои коллеги упрощенно представляли расклад политических сил. Я действительно интересовался политикой, объективно, в силу моих настоящих и бывших должностных обязанностей. И, говоря институтским языком, «неплохо владел предметом». Более того, еженедельно у себя в компании я делал анализ политической обстановки в стране. На этих летучках присутствовал достаточно широкий круг моих коллег. Я знал, что информация об этих аналитических беседах уходит за пределы компании и истолковывается во властных коридорах не всегда в мою пользу. Но другого пути выработать позицию и обучить команду у меня не было. У каждой двери не встанешь, каждую передачу отсматривать нелепо.

И намеки на непременно поддерживающего нас президента выглядели несколько наивными. Уже существовало окружение президента, которое старалось помешать нам.

Поражал масштаб политического и управленческого непрофессионализма тех, кто оказался во властных коридорах. Чудовищность ситуации заключалась не в этом управленческом неумении, оно было объяснимо, а в неуемном желании вопреки неумению этой властью обладать.

Тут уж ничего не поделаешь, надо было высовываться и говорить вслух о разрушительных процессах, происходящих внутри власти, увлечении интригами, распространении и использовании дезинформации, практики оговоров — короче, излюбленного арсенала притронной камарильи в эпоху социализма, монархии, диктатуры. И ныне, при якобы демократической власти. Нам с первых минут мешало это самое «якобы». Наше поведение, людей сопричастных появлению этой власти, расчистивших ей дорогу — было отчаянной попыткой сохранить тот самый образ демократической власти, о которой мечтали либералы-шестидесятники, а затем демократы второй волны: власти, нацеленной на реформы, проповедующей принципы открытой политики, для которой соблюдение прав человека есть суть ее правления, а не идеологический термин, употребляющийся как новомодная приправа к всевозможным политическим резолюциям. Власть реформаторов, власть политического мужества. Способная сотворить свой авторитет не из практики разрушения, а как сила, созидающая уважение к согражданам, их социальному благополучию. Власть не презирающая и сторонящаяся интеллекта (чем испокон веку грешна власть отечественная), а как раз наоборот — власть, открытая интеллекту, впитывающая его. Не власть интеллигенции. А сообщество управленцев, желающих и умеющих опираться на разум нации. Ибо страна изнурена и изнасилована в ближней и дальней своей истории непросвещенной, хамской, «держимордной» властью. Образ новой страны опирается на образ новой власти. Всех нас тяготила ответственность не за просчеты власти, им быть положено. А за ее легкодоступность к житейской порочности, чиновничий беспредел и тупую глухоту к страданиям и неблагополучию сограждан. Власть просмотрела тот момент, когда критика ее со стороны непримиримых непроизвольно соединилась с критикой ее единомышленников. Это не побудило власть к самокритичности своих действий. Случилось прямо обратное — власть причислила (а это было проще) своих вчерашних союзников к числу политических врагов, тем самым превратив ряды своих сторонников не просто в меньшинство, а в меньшинство меньшинства, право которых на власть уже следует считать спорным. Вывод малоутешительный — страна стремительно начала терять свою управляемость. На протяжении семи лет страна возвращается к тому же самому обрыву, чтобы с неотвратимым упрямством заглянуть в одну и ту же пропасть.