Персонных дел мастер - Станислав Десятсков

— Так что же хочет сей кардинал Альберони от меня?— Петр отвернулся от окна, подошел к ярко растопленному стараниями Катеринушки камину, сел в кресло.

Почтительно приблизившиеся отцы-иезуиты сладко запели. Выходило, что кардинал хочет того же, что и якобит де Мар: скорого мира России со Швецией, дабы развязать руки шведскому королю для совместного с испанцами похода против Англии. Правда, Альберони в своих прожектах превосходил по вымыслу даже якобитов: он хотел поменять короля не только в Лондоне, но и в Париже. Если в Англии кардинал хотел возвернуть трон Стюартам, то во Франции мечтал свергнуть малолетнего Людовика XV, изгнать из страны регента герцога Филиппа Орлеанского и посадить на королевский трон в Париже короля Испании Филиппа Бурбона. Было тут от чего закружиться иной слабой голове! Петр усмехнулся, бросил письмо Альберони в камин, посмотрел, как вспыхнула и вмиг сгорела бумага. И пророчески подумал, что вот так же легко в огне войны с Англией и Францией сгорят и невесомые прожекты кардинала Альберони. А за тем визитом иезуитов разглядел опытную руку одноглазого голштинца Генриха Герца, который из далекого Парижа плел вокруг него свою паутину. Но в отличие от фантазера Герца Петр, как опытный корабельный мастер, любил в политике ясные чертежи, и по тем чертежам выходило, что в Лондоне прочно сидел на троне Георг I, а не Стюарты, а Францией правил не кардинал Альберони, а герцог Филипп Орлеанский. Ненадежные посланники не устраивали Петра. Если уж вести переговоры со шведами, то переговоры прямые. Вот здесь и пригодился маленький господин Прейс. Все это время Прейс продолжал наблюдать за царем, следуя за ним как тень по всему Амстердаму после того, как царь выздоровел и вновь стал выходить в город. Носиться за царем по зимнему городу было удовольствием маленьким, поскольку царь, по словам Прейса, бегал как угорелый: посещал верфи и мануфактуры, биржи и лавки, купеческие гильдии и кабинеты медиков, картинные галереи и портовые причалы. Через малую замочную скважину, в которую подсматривал за великим Петром господин Прейс, ему казалось, что «царь попусту убивает время, занимаясь разными наблюдениями».

Правда, Прейс все же отметил, что во время своих пустых занятий «царь прилежно собирает всевозможные регламенты всех гильдий, заводов и мануфактур и с большим вниманием все изучает».

И все же царь, по мнению Прейса, повел себя совсем уж не по-царски, когда затащил всю свою свиту на кожевенный завод, где стояло столь великое зловоние, что даже господин Прейс принужден был заткнуть нос пальцем. А царь как ни в чем не бывало любовался выделкой кож и любезно толковал молодому голландцу, племяннику Якоба Витзена, зачем он столь тщательно изучает технику, порядки и регламенты разных мануфактур:

— Я всегда говорил твоему дяде, что маленькая Голландия богата большими мануфактурами и большой торговлей. Того же я хочу и для России!— Впрочем, к немалому удивлению не только Прейса, но и голландцев, Петр во второй приезд интересовался не только кораблестроением, мануфактурами и биржей, но и живописным искусством. Вскоре после приезда Екатерины в Амстердам он вместе с ней посетил большой аукцион картин. Объяснения царю давал живописец Гзель, швейцарец по происхождению. Однако оказалось, что у царя уже выработался свой вкус: более всего ему нравились марины, си-речь морские пейзажи, и картины короля живописи, знаменитого фламандца Пауля Рубенса.

— Сей Рубенсов Венус прямо с тебя списан, Катюша,— указал Петр на одно из аллегорических полотен Рубенса и приветливо улыбнулся жене. После того как побледневшая и усталая после неудачных родов Екатерина появилась в Амстердаме, Петр оказывал ей постоянные знаки внимания. Вот и сейчас повелел купить Венеру славного Рубенса и несколько марин Сило, предназначенных для новой загородной резиденции в Петергофе. К удивлению Прейса, Петр, который прослыл уже в Амстердаме мольеровским Гарпагоном, заплатил на аукционе щедро, по-царски, не торгуясь. Екатерина вспыхнула от радости. Господин Прейс удалился с аукциона последним.

На улице он обернулся, когда двое здоровенных драгун взяли его под руки. Окраинная улица в этот вьюжный февральский день была пустынна. И он понял, что кричать бесполезно, и позволил усадить себя в карету. Вскочивший следом офицер молчал всю дорогу, и маленький Прейс понял, что спрашивать не следует. Карета миновала городские предместья и понеслась по укатанной дороге, которая вела, насколько помнил Прейс, на юг, в Роттердам. Однако до того портового города не доехали: карета свернула на боковую дорогу, ведущую к уединенной мызе! Когда Прейса вежливо ввели в хорошо протопленную гостиную, сопровождавший его офицер наконец открыл рот и объявил:

— Вы в загородном доме русского посла в Голландии, господин Прейс!

И здесь двери, украшенные трубящими в рога тритонами, отворились и вошел богато одетый вельможа в длинном парике а-ля Людовик, наклонил голову и учтиво представился:

— Князь Куракин!— И, вежливо усаживая Прейса в кресло, спросил с самой чарующей улыбкой: — Так о чем вы хотели со мной поговорить, господин комиссионс-секретарь?

И Прейс понял, что русские о нем прекрасно осведомлены. Между тем Куракин отпустил офицера, заметив вскользь:

— Спасибо, Корнев! Чаю, государь этой услуги не забудет! — И, отвернувшись от Романа, с сияющей улыбкой приблизился к Прейсу и обнадеживающе потрепал его по коленке: — Так о чем же вы хотели со мной поговорить, господин Прейс?

Так начались тайные переговоры двух самых упорных противников по Северной войне в тихой й миролюбивой Голландии.

В Париж Никита добрался в почтовой карете: регулярная почта из Рима в Париж шла через Флоренцию, и художник, забросив на крышу кареты свернутые холсты, составлявшие почти все его имущество, через полчаса бросил прощальный взгляд с одного из холмов на жемчужину Тосканы. Флоренция и образ Мари сплелись этой осенью для него воедино, и ему временами казалось, что он оставил во Флоренции свое сердце. Посему наш путешественник с тоской и скукой человека, потерявшего сердце и всякий интерес к жизни, рассматривал мелькающие за окошком старинные городки и селения, высокие заснеженные Альпы и сменившие их французские городки и селения. А мечтал и думал лишь об одном городе, где была сейчас Мари,— о далекой Москве. Но ехать надобно было в Париж, и, может, оттого, что он ехал туда вынужденно, Никита при въезде в столицу Франции отметил для себя поначалу не прекрасные дворцы и отели, бульвары и площади «города света», а прежде всего огромное число нищих, облепивших экипаж столь густо, сколь густо реяли и навозные мухи над открытыми сточными канавами. И первое, что сказал себе Никита: «Париж воняет!» (Через полвека это подтвердит и другой русский путешественник из числа служителей Аполлона — Фонвизин.) Другое, что сразу поразило: итум и многолюдье. Тысячные толпы парижан бурлили и гомонили на улицах и площадях; нескончаемый поток экипажей несся по каменным мостовым; сотни распахнутых дверей лавок, цирюлен и прачечных поглощали и выталкивали людей; колокольный перезвон, бой барабанов у караульных, крики извозчиков и уличных торговок — все это на первых порах подавляло, оглушало и ошеломляло, особливо после тишайшей Флоренции, живущей своей прошлой славой. Напротив, Париж, что сразу угадывалось по его непрестанному движению, даже среди своей старины жил преимущественно настоящим и будущим. И это первое впечатление не обмануло Никиту. Даже в кругу художников, в котором он оказался в мастерской Ларжиль-ера, бывшего придворным живописцем покойного великого короля, все твердили не о прошлом, а о новых свершениях.

В стране после кончины Людовика XIV все, казалось, вздохнули с облегчением и сказали себе — наступил новый век! На смену королю-солнцу, который под старость стал настоящим «гасильником разума» (за каждое вольное слово ожидала Бастилия), правителем при малолетнем Людовике XV стал регент Франции герцог Филипп Орлеанский. Он во всем был полной противоположностью королю-ханже: весельчак, кутила, страстный поклонник изящных искусств и женского пола, герцог именовал себя не иначе,как сторонником свобод, либертином. Ему и пришлось разбираться с тяжелым наследием. Ведь великий век великого короля закончился поражением политики внутренней и политики внешней. Неприятель впервые за сто лет вновь вошел на территорию Франции, и герцог Мальборо угрожал Парижу. Войны Людовика XIV унесли полтора миллиона жизней французов и поглотили полтора миллиарда ливров. Сотни тысяч людей просили милостыню, и, как писал знаменитый маршал Вобан, «если 1/10 населения Франции просит милостыню, то 5/10 не могут ее подавать, а 3/10 находятся в очень стеснительном положении».

Никита не знал этих подсчетов правдолюбивого маршала, но сам видел, когда проезжал по Франции, лежащих вдоль дорог мертвых крестьян с травой во рту.