Персонных дел мастер - Станислав Десятсков

Впрочем, высшая знать мало интересовала! Петра, и он отказался принять принцев крови, заявив, что ответные визиты с их бесконечными обедами и возлияниями займут много времени.

«Сам царь трезв!..» — отмечал даже недружелюбный к Петру корреспондент «Газеты Регентства». Правда, поп Битка вовсю наверстывал за царя.

А Петр спешил, словно знал, что он в первый и последний раз в Париже. Ему показали загородные замки и дворцы: Версаль, Марли, Сен-Клу. В Версале его боле всего поразили фонтаны, и среди версальских аллей был окончательно обдуман им Петергоф.

Вернувшись обратно в Париж, он не преминул посетить университет и библиотеку славной Сорбонны. Здесь Петр беседовал с профессором математики Вариньоном и смотрел разные математические инструменты.

18 июня царь удостоил своим посещением и Академию наук. Когда ученые мужи хотели встать, как то было в обычае перед королями Франции, Петр попросил их сидеть и продолжать заседание. Затем ему демонстрировали машину академика Лафея для подъема воды (памятуя о Петергофе, он рассмотрел ее с особым тщанием), академик Лемери демонстрировал химические опыты, а Реомюр показывал рисунки и гравюры к готовящейся «Истории искусств». Особенно долго Петр говорил с академиком Делилем. Знаменитый географ, которому сопровождавший Петра доктор Арескин передал карты Сибири, а также Каспийского и Азовского морей, увлеченно стал расспрашивать и Петра, и Арескина, известно ли им, где соединяются Азия и Северная Америка и нет ли между ними моря или пролива. Петр и сам видел, что на карте здесь белое пятно, и обещал, вернувшись в Россию, тотчас снарядить экспедицию в Сибирь для уяснения сего важного предмета. В разговоре с Петром, к ужасу президента Академии ученого аббата Биньона, разошедшийся Делиль совсем забыл о царственном положении собеседника и по своей несносной привычке взял его за пуговицу. Но Петр и не заметил в горячем разговоре этого пустяка.

Посещение Академии наук не осталось без благодетельных последствий. Сами академики от визита Петра б.ыли в видимом восхищении — ведь французские монархи боле интересовались охотой и метресками, нежели наукой. И вскоре после отъезда царя из Франции Академия предложила избрать Петра своим почетным членом. Петр выразил прямое удовольствие, и Арескин по его поручению написал благодарственное письмо: «Его величество очень доволен тем, что ваше знаменитое общество собирается включить его в число своих членов и посылать ему свои труды с 1699 года... он совершенно разделяет ваше мнение о значении в науке не столько знатности, сколько гения, таланта и способности их использования. Точными исследованиями всякого рода и присылкой куриозатов, находимых в государстве, и новыми открытиями, о которых он намерен сообщать вам, его величество надеется заслужить звание действительного члена вашего знаменитого собрания».

По получении этого письма 22 декабря 1718 года Парижская академия наук единогласно и без баллотирования избрала Петра своим действительным членом.

И Петр сразу показал, что он не намерен бездействовать. Уже в 1719 году в Сибирь была отправлена им научная экспедиция Готлиба Мессершмидта, и вслед за тем напечатана новая карта Сибири, а в 1721 году с царским библиотекарем была прислана в Париж новая карта Каспийского моря. Человечество открывало для себя новые края и моря на еще не обжитой им полностью земле. И Петр хотел, дабы и русский народ принял в том прямое участие. Незадолго до кончины он отправляет экспедицию Беринга искать край Азии, где она смыкается с Америкой,. выполняя тем свое обещание Делилю. Так и здесь посещение Парижа оставило свой след. А Версаль ожил в плеске петергофских фонтанов.

Вообще в Париже Петру столь страстно захотелось строить (наверное, потому, что война шла к концу), что он повелел немедля снять планы со всех дворцов французской столицы для своего невского парадиза.

Именно с того часа царь начал также ставить знатных архитекторов наравне с генералами и платить им соответственное жалованье. А строить и поправлять надобно было многое — из Петербурга Меншиков доносил, что на сильном балтийском ветру голландская черепица осыпается с крыш. Тут было не до сладкой жизни. И Петр покидает столь любезный сердцу Париж, пробыв в нем всего сорок четыре дня. Впереди его ждала огромная недостроенная храмина — Россия.

                                               Путешествие на остров Цитеры

В рубенсовской галерее Люксамбура Никите случилось познакомиться с молодым художником, который даже не отрекомендовался, а сухо прокашлял: «Антуан Ватто». Знакомству сему он был обязан, само собой, Сержу Строганову, только что приобретшему небольшой этюд Ватто.

Молодой французский мастер, судя по всему, был беден яко церковная крыса и посему был приятно потрясен щедростью российского мецената. Серж Строганов вынул толстый кошель не задумываясь. Надобно сказать, что ежели большинство российских учеников за границей немало бедствовало, содержась только на скудный государев кошт (к тому же пансионы часто задерживались, и тогда россиянам приходилось взывать к милости городских властей), то купчина Строганов-отец в деньгах любимому чаду николи не отказывал.

А Ватто жил в те дни еще трудно: его маленькие фландрские картинки не расходились, а к своей большой картине он еще только подступал. Молодой Антуан чувствовал себя в веселом Париже таким же одиноким чужаком, как и Никита. Токмо русский мастер знал, что он непременно вернется на родину, а Антуану некуда было уезжать — он мог бежать лишь в мечту.

— У человека есть два мира: первый — грубый и черствый, в коем мы все обитаем, а рядом иной, как бы за театральной ширмой,— мир мечты и волшебных грез! Но одни художники и поэты да еще влюбленные проникают в тот сладкий запретный мир! — с жаром объяснял Антуан своим новоявленным русским знакомцам,— И только кисть великого мастера способна запечатлеть тот дивный мир!

— А как же тогда с портретом? Ведь все наши модели, они-то из первого мира? — спрашивал Никита.

— О, это не просто! Видимость, которую ты точно передаешь с модели,— это только одна наружность. Но ежели ты уловил на портрете взгляд, а во взгляде уловил мечту человека,— это уже поэзия, это искусство.

— Ну а ордена и бантики, о коих твердит нам Никола Ларжильер?

— Все это кухня мастера, мой друг, только кухня. Главное в живописи: дымка мечты, далекий и близкий остров влюбленных, остров Цитеры, или Киферы, как говорили древние.

Той зимой Антуан Ватто и писал свою знаменитую картину «Путешествие на остров Цитеры», которую собирался представить на суд Академии.

На сей раз суд тот оказался счастливым. Академия удостоила его звания «живописца галантных празднеств». И к тому же его заметил и пригласил писать декорации для своего домашнего театра знаменитый собиратель картин Кроза. Этот бывший банкир и откупщик, некогда субсидировавший самих королей, отошел вдруг от дел и зажил сказочной жизнью, где не было ни дел, ни политики, а был только бесконечный праздник. И самой большой его страстью в сем празднике жизни были не вино и женщины, а театр, цветы, музыка и в первую очередь живопись. Для Кроза «Путешествие на остров Цитеры» прозвучало как призыв родственной души, и он не только разыскал Ватто и стал давать ему заказы, но и поселил в свой дом, как ближайшего друга с нежной и мечтательной душой.

Надобно ли удивляться, что Ватто ничего не стоило уговорить Кроза открыть двери своей знаменитой галереи для московита, влюбленного в Тициана. Никита увидел в галерее Кроза многих знакомых уже ему мастеров, но перед одним остановился и прочитал: «Рембрандт». С портретов этого великого голландца, как из таинственного полумрака, высвечивали лица, поражавшие силой духа и реализмом жизни.

Так еще один мастер словно осенил Никиту своим крылом, и снова он чувствовал себя маленьким учеником, как и перед Тицианом. И снова ему, как когда-то в Дрездене, показалось, что он никогда не достигнет совершенства великих учителей. И оттого пришли сомнения, горечь и мука.

Меж тем в картинную галерею из сада, где на открытой сцене давал спектакль домашний театр Кроза, доносились звуки флейт, гобоев, щебетание птиц и нежные женские голоса. И вспомнилась Флоренция, Мари и украденная любовь. И оттого горечь совсем переполнила душу.

Здесь-то и подошел Ватто и участливо улыбнулся:

— Ну что, мой друг, ты тоже чувствуешь себя как бедный Пьеро перед великими мастерами? Но не грусти, разве ты николь не замечал: пусть мы и не достигнем их совершенства, но ведь мы совсем иные! И если я открываю своими картинами новую страницу искусства во

Франции, то ты вообще счастливый человек — с тебя начнется вся новая живопись на твоей родине!

И странно, Никита, который плохо владел французским, отлично понял, о чем хотел ему сказать Антуан Ватто в тот нежный весенний день в саду веселящегося Кроза! И на душе стало легче: ведь он и впрямь будет первым там, в России! И с молодой беспечностью он бросился веселиться вслед за звавшим его в сад беспечальным Сержем Строгановым. Когда же вечером он вернулся с этого праздника на острове Цитеры на свой бедный чердак, то, распахнув дверь, угодил вдруг в крепкие объятия брата Романа, которого он ждал где угодно, но только не в Париже.