Мерзость - Дэн Симмонс

— Нет, сэр. — Мне уже до смерти надоело называть этого ничтожного Черчилля «сэром». — Только тот костюм, который на мне.

Черчилль глубокомысленно кивнул и нажал на кнопку какого-то устройства у себя на столе. В кабинете, как по волшебству, появился уже знакомый мне секретарь.

— Полковник Тейлор, — сказал Черчилль, — пожалуйста, проводите этого парня к моему портному на Сэвил-роу и закажите приличный вечерний костюм, а также летний и один или два осенних, а еще пижаму, несколько рубашек с галстуками… Все должно быть готово к завтрашнему полудню. И скажите ему, что счет будет оплачен Казначейством Его Величества.

Я не знал, что и подумать, не говоря уже о том, что сказать — хотя мне очень хотелось выпалить: «Не нужны мне белый галстук-бабочка, фрак и вся ваша благотворительность», — и поэтому просто кивнул Черчиллю, который закурил новую сигару и углубился в бумаги, даже не дожидаясь моего ухода.

— Подождите. — Я остановился и обернулся. — Еще кое-что.

Из противоположного конца комнаты на меня смотрело круглое лицо с ангельской улыбкой на губах. Черчилль ждал.

— Что такое Чартвелл и где это находится? — услышал я свой голос.

Глава 29

Чартвелл оказался загородным домом Черчилля неподалеку от Уэстерхэма в графстве Кент, приблизительно в двадцати пяти милях от Лондона. В полдень я зашел к портному, примерил одежду, которую тот признал годной, остался в одной из белых рубашек, которые он для меня выбрал, и только что сшитом костюме рыжевато-коричневого цвета — к нему портной подобрал скромный галстук в бордовых и зеленых тонах — и с помощью автомобиля, присланного министерством (я понятия не имел, что это за «министерство»), успел на поезд в 13:15. Другой лимузин с шофером встретил меня на станции Уэстерхэм и за несколько минут доставил в сам Чартвелл.

Я ожидал увидеть еще одно громадное поместье, как у леди Бромли, которое я посетил, или как у Ричарда Дэвиса Дикона, о котором я слышал и от которого он отказался после войны, однако Чартвелл больше напоминал уютный деревенский дом где-нибудь в Массачусетсе. Гораздо позже я узнал, что здесь — в обыкновенном кирпичном доме, который в XIX веке испортили пристройки и неудачная ландшафтная архитектура, — не жили несколько десятков поколений предков Черчилля. Дом был куплен сравнительно недавно и в той или иной степени перестроен нанятыми Черчиллем рабочими.

И самим Черчиллем.

Слуга показал мне комнату и удалился, чтобы я мог немного «освежиться», и через некоторое время появился другой слуга, постарше, и сказал, что мистер Черчилль хотел бы повидаться со мной, если мне удобно. Я ответил, что удобно.

Я ожидал, что меня проводят в громадную библиотеку, но высокий седовласый слуга — на вопрос, как его зовут, ответивший «Мейсон, сэр» — повел меня вокруг дома, где Уинстон Черчилль в белой фетровой шляпе и темном, заляпанном раствором комбинезоне клал кирпичи.

— А, добро пожаловать, мистер Перри, — воскликнул он и мастерком выровнял раствор, прежде чем положить следующий кирпич.

Это была длинная стена.

— Десять часов в день я провожу в своем кабинете в Лондоне, но вот это — моя настоящая работа, — продолжал Черчилль. Я уже понял, что любимой формой разговора у него был монолог. — Это — и писать рассказы. Я обратился в профсоюз каменщиков, прежде чем сложить свою первую стену. Они сделали меня почетным членом, но я по-прежнему плачу взносы. Настоящая работа, которую я должен сделать за эту неделю, — написать две тысячи слов и положить двести кирпичей.

Он отложил мастерок и, внезапно подхватив меня под локоть, повел за дом.

— «Теплый поросенок»,[66] как я его называю, — сказал Черчилль.

— Что называете, сэр? — не понял я.

— Дом, конечно. Картвелл. И если уж вы мистер Перри, то я мистер Черчилль. Больше никаких «сэров».

— Хорошо, — согласился я, едва удержавшись, чтобы не прибавить: «сэр».

Мы остановились в небольшом дворике посреди регулярного сада, но канцлер казначейства привел меня сюда вовсе не затем, чтобы похвастаться садом.

— Вот почему я купил это место три года назад, — сказал он.

Я понял, что он имел в виду вид, открывающийся с вершины холма. Тогда это был — и остается таковым и теперь — самый красивый сельский пейзаж из всех, что мне приходилось видеть. Буковые, каштановые и дубовые леса вдали, бесчисленные зеленые луга и такие травянистые склоны, каких я еще не встречал.

— «Теплый поросенок» занимает восемьдесят акров всего этого, — сказал Черчилль, — но именно вид на долину и весь Кельтский Уилд убедил меня купить этот дом, хотя Клементина сказала, что он — и его перестройка — обойдется мне слишком дорого. Нам. Полагаю, так оно и было.

— Красиво. — Я сам понимал, что одним словом этого не описать.

— Смею предположить, не так красиво, как Эверест, — заметил маленький грузный человечек. Его яркие глаза пристально смотрели на меня.

— Это другая красота, сэ… мистер Черчилль, — сказал я. — Там скалы, лед, резкий свет, воздух. Почти все, включая воздух, обжигающе холодное. Выше базового лагеря нет никакой растительности, даже лишайников. Ни одного живого существа, кроме альпинистов и воронов. Ни деревьев, ни листьев, ни травы… почти ничего мягкого, мистер Черчилль. Только скалы, лед, снег и небо. Здесь несравненно… мягче. Человечнее…

Черчилль внимательно слушал, потом кивнул.

— Мне нужно возвращаться к работе. Когда я закончу эту стену для будущей террасы, примыкающей к спальне Клементины, то примусь за еще одну плотину. — Он взмахнул своей короткой пухлой рукой. — Эти пруды я тоже выкопал сам. Всегда любил смотреть на воду и на существ, которые в ней живут.

Пруды были очень красивыми и выглядели естественно. Но на этот раз я промолчал.

— Чувствуйте себя как дома, как говорят у вас в Америке, — сказал Черчилль. — Если проголодаетесь, скажите Мейсону или Мэтью, и они попросят на кухне приготовить для вас сэндвич. Спиртное в гостиной, а у вас в комнате есть хороший виски — кажется, по ту сторону Атлантики вы называете его скотчем. В вашей комнате есть книги, но можете брать и из библиотеки. Если какая-то книга окажется недоступна, это значит, что так и предполагалось. В остальном все по-честному. В шесть подадут херес или виски, ужин в семь тридцать — сегодня рано, поскольку один из гостей привез с собой кинопроектор, чтобы потом показать нам фильм. Вернее, детям. Полагаю, все наши сегодняшние гости покажутся вам интересными, но особенно — трое из них. До вечера, мистер Перри.

Первым гостем, с которым я познакомился, был Т.Э. Лоуренс — «Лоуренс Аравийский», как называл его американский репортер Лоуэлл Томас во время и после войны. Мы одновременно спустились по лестнице, когда подали напитки. На нем был наряд аравийского принца с украшенным драгоценными камнями кинжалом за поясом.

— Знаю, выглядит глупо, — сказал он, когда мы познакомились и пожали друг другу руки, — но детям нравится.

Вскоре к нам присоединился пожилой мужчина, которого Черчилль называл «Проф». Это был профессор Линдеманн, и позже Лоуренс шепотом поведал мне, что в 1916 году, когда огромное число пилотов Королевских ВВС погибали из-за того, что не могли вывести свои хлипкие деревянные аэропланы из плоского штопора, Проф Линдеманн при помощи сложных математических расчетов придумал маневр, который должен был вывести машину из самого глубокого штопора. Когда руководство и пилоты Королевских ВВС заявили, что этот маневр не поможет, то — по словам Лоуренса, на котором по-прежнему был довольно-таки женственный белый головной убор, когда он мне это рассказывал, — профессор научился летать, поднялся в воздух на аэроплане, без парашюта, специально перевел машину в самый крутой плоский штопор и, используя математически рассчитанный маневр, вывел из штопора в нескольких сотнях футов от земли. Секрет состоял в том, чтобы убрать руки и ноги с рычагов управления; по словам профессора Линдеманна, аэроплан сам стремился выровняться и лететь прямо, и нужно только ему не мешать. Именно корректирующие действия органов управления переводят вращение в смертельно опасный штопор. А затем, прибавил Лоуренс, профессор поднял в воздух другой, более старый биплан, перевел его в штопор и снова позволил машине выровняться самой. После этого, заверил меня Т.Э. Лоуренс, всем пилотам Королевских ВВС предписали научиться маневру профессора Линдеманна.

В тот вечер за ужином — за столом собрались больше десяти человек, включая детей, шестнадцатилетнюю дочь Диану, сына Рэндольфа, на вид лет четырнадцати, и одиннадцатилетнюю девочку по имени Сара, а также двух кузенов, мальчика и девочку (их имен я не помню) примерно того же возраста, что Диана и Рэндольф, — Черчилль предложил профессору «односложными словами не больше чем на пять минут рассказать нам, что это за штука — квантовая теория».