Потемкин - Ольга Елисеева

«Он думал иметь команду, взять Белград, — писала императрица о де Лине 18 октября, — а вместо того его шпионом определяют». Из перлюстрированного письма Иосифа к де Линю Екатерина увидела, что союзники желали отдалить русских от Молдавии и Валахии. «Да и из Галиции пропитания не обещают, а оставляют все себе, — замечает она, — но следует привести их в разсудок и заставить действовать сообразно с тем, что приличествует нам, равно как и им»[1236]. Потемкин довольно быстро привел принца в «рассудок». 12 ноября он известил Екатерину о прибытии де Линя в Елисаветград. До официального объявления Австрией войны положение принца было двусмысленным. «В теперешнее время он в тягость, — замечал князь. — Им все хочется знать, а сами ничего не сказывают. Когда император сделает декларацию Порте? Кажется, уже пора»[1237].

Промедление Вены объяснялось волнениями в австрийских провинциях Нидерландов. Иосиф II отрядил туда войска. Декабрьское донесение де Линя из Елисаветграда прекрасно передает нетерпение австрийцев, когда же русские одержат первые громкие победы. Сам принц очень болезненно реагировал на вопросы о начале Австрией военных действий: «Императрица часто выводит меня из терпения, спрашивая беспрестанно, взяли ли австрийцы Белград. Последний ответ, мною сделанный, состоял в том, что Очаковский паша слишком вежлив для того, чтоб сдаться без ее согласия».

Принц хотел передать своему сюзерену что-нибудь утешительное «о всех друзьях и неприятелях» Вены. «Но первые слишком отдалены, а последние великие эгоисты». О ком речь? Под «друзьями» понимается проавстрийская группировка Воронцова — Завадовского, она действительно была далека от театра военных действий. А под «неприятелями», которые «великие эгоисты», следует разуметь светлейшего князя. Фактический творец союза с Веной рассматривался Иосифом II как недруг именно потому, что он не жертвовал интересами русской стороны выгодам «цесарцев».

Сам де Линь очень обиделся, когда был встречен в ставке прохладно. «Я очень доверчив и думаю, что меня все любят, не выключая и самого князя Потемкина, которого, увидя, бросаюсь обнимать, спрашиваю, много ли в Очакове войска. „Ах! — отвечает князь. — 18 000 гарнизона, а у меня во всей армии меньше. Везде недостаток, и если только Бог не поможет мне, то я погиб!“ — „…Да где же татары?“ — спросил я у него. — „Везде, — отвечал князь, — а к тому же еще близ Акермани стоит сераскир с многочисленною шайкой турок; при Бендерах еще 10 000 их же; при Днепре не менее, а в Хотине 6000“. Однако же из всех этих слов не было ни одного справедливого»[1238].

Заметно желание Потемкина отделаться от представителя «цесарцев», сообщить ему как можно меньше. Австрийцы оттягивали выполнение союзнического долга, а их эмиссар ожидал, что русский командующий кинется ему на шею. Однако следующие слова де Линя еще более самонадеянны: «Я уподобился… Люциферу, низверженному собственною гордостью, т. е. мечтал начальствовать над обеими русскими армиями».

Что давало принцу повод для подобных надежд, неизвестно. (Позже мы увидим, что на ту же роль претендовал и польский король.) Однако венцом политической бестактности австрийской стороны был план военных действий, предложенный Иосифом II светлейшему. «Вот письмо императора, которое должно служить общим планом войне, оно содержит в себе ход военных действий, исполнение которых предоставляется вашим войскам, смотря по обстоятельствам».

Названный план не обнаружен, но о сути предложений Иосифа известно из его перехваченного письма к принцу де Линю. Император высказывал непонимание «растянутости коммуникаций» у русских. Он считал, что союзникам незачем держать дополнительные силы на Кавказе, тогда как их можно употребить против Турции в помощь австрийцам. По его мнению, Россия напрасно разбрасывала корпуса на необозримом пространстве. Еще в письме Потемкину 18 октября Екатерина здраво рассудила: «Что император пишет о стороне Кавказа, он худо понимает, что тем самым турецкая сила принуждена делиться и, есть ли б у нас тамо не было войска, то бы татары и горские народы к нам бы пожаловали по-прежнему»[1239]. На Северном Кавказе только что были разгромлены банды Шейха-Мансура. Никто не гарантировал, что вскоре в очередном ауле не найдется очередной Ушурма, готовый выдать себя за Пророка и начать резать русские гарнизоны. А ведь Кавказ располагался куда ближе к театру военных действий, чем Нидерланды, ссылаясь на волнения в которых, Иосиф медлил с объявлением войны.

Де Линь задавал слишком много вопросов. Это не понравилось Потемкину, и он счел нужным остудить пыл союзника. «Его Величество прислал меня спросить вас, что здесь хотят делать?» — допытывался принц. Князь заявил, что будет отвечать письменно. «Я жду день, два, три, неделю, другую: наконец получаю полный план его похода: с Божией помощью я стану осаждать все находящееся между Бугом и Днестром».

Эмиссар был вправе задаться вопросом: а не издеваются ли над ним? Подобным нарочито несерьезным ответом Потемкин показывал, что до открытия союзниками военных действий не воспринимает их всерьез.

Пока венский двор находился в нерешительности, Григорий Александрович советовал императрице воспользоваться посредничеством Пруссии в каком-нибудь малозначительном деле в Константинополе, чтобы тем самым продемонстрировать туркам, что они напрасно рассчитывают на помощь Берлина. Ситуация была удобной: прусский король только что заявил о своем благорасположении к России в связи с тем, что не она первая начала войну. Екатерине очень не понравилась идея князя. Она восприняла ее как колебание и отход от ранее намеченного плана. «Система с венским двором есть ваша работа, — писала императрица 23 ноября. — Сам Панин, когда он не был еще ослеплен прусским ласкательством, на иные связи смотрел как на крайний случай»[1240].

Екатерина была раздражена против складывавшегося англо-прусского альянса, имевшего ярко выраженную антирусскую направленность, и презрительно именовала политику Фридриха-Вильгельма II и Георга Ш — geguisme. Geguisme (от прозвищ этих королей «frere Gu» и «frere Ge») включал в себя противодействие видам России на Черном море и на Балтике руками ее соседей, то есть Турции, Швеции и Польши, при сохранении за Англией и Пруссией внешне нейтральной, а если возможно — и посреднической роли. «В настоящую минуту нет насчет проектов никого выше братьев Ge и Gu. Перед ними все флаги должны опуститься… О, как они должны быть довольны собой, подстрекатели турок»[1241], — писала императрица осенью Гримму. Безбородко в письме к Семену Воронцову называл прусского кроля диктатором[1242], он советовал Екатерине держаться с Пруссией твердо и решительно. Такая позиция больше импонировала императрице, чем требования Потемкина действовать крайне осторожно и избегать в непростой международной обстановке поводов к оскорблению прусского короля.