Потемкин - Ольга Елисеева

Несогласие по прусским делам вызвало длительную паузу в переписке между корреспондентами. 25 декабря, вернувшись из поездки в Херсон, Григорий Александрович наконец написал в столицу: «Вы полагаете колеблемость во мне мыслей. Не знаю я, когда бы я подал причину сие обо мне заключить… Я полагал и полагаю, что для нас не худо бы было, чтобы и он (прусский король. — О. Е.) вошел в наши виды, хотя бы только ради Польши, дабы не делать помешательств»[1243]. Прекрасно понимая, что сближением с Пруссией Екатерина не хочет обидеть союзников, Потемкин прямо сказал де Линю: «На что так грубо отвечать услужливой Пруссии, которая предлагает 30 000 человек или деньги? Излишняя гордость всегда вредна». В данном случае он демонстрировал австрийцам, что, если они в ближайшее время не вступят в войну, Россия может повернуться лицом к пруссакам.

Наконец Австрия предприняла неудачную попытку овладеть Белградом. В ночь на 3 декабря войска Иосифа II без объявления войны предприняли штурм крепости, но потерпели поражение и вновь удалились в свои границы. Поведение австрийцев нельзя было назвать рыцарским, кроме того, нападение без официального разрыва выглядело как намеренное оскорбление Турции и демонстрация презрения к варварам: с ними не обязательно соблюдать международное право. Екатерина была не в восторге от действий союзника. «Лучшее в сем случае есть то, — заметила она в письме к князю, — что сей поступок обнаружил намерения цесаря перед светом, и что за сим уже неизбежно война воспоследует у него с турками»[1244].

Записки императрицы Безбородко ясно показывают, что она отдавала себе отчет в двойственном поведении австрийцев. «Берегитесь от цесарской совершенной опеки, — предупреждала Екатерина, — и не ждите от них помощи военной, от которой отклоняться будут; не забывайте, что мы имели от цесарцев дурной мир, и что мы ими оставлены были двойжды»[1245].

В январе 1788 года на Юге ударили сильные морозы, сковавшие реки льдом и открывшие сухопутное сообщение с неприятельской стороной. Возникла угроза перехода турецких военных партий за Буг[1246]. В этих условиях вопрос о вступлении Австрии в войну и отвлечении ее армией части турецких сил на себя становится ключевым. Императрица надеялась на верность Иосифа II, светлейший князь, напротив, проявлял крайний скептицизм. Он направил в Буковину к стоявшим там «цесарским» войскам советника С. Л. Лашкарева с приказанием «разведать о деле произошедшем под Белградом»[1247].

В письме 3 января из Елисаветграда Потемкин сообщал Екатерине официальную версию Вены, переданную де Линем. «Введены были в Белград цесарских людей, переодетых в другое платье, 130 человек с офицером. Караулы у ворот подкуплены, ворота отворены, и только что оставалось 12 баталионам войтить, но будто туман помешал»[1248].

Турецкая версия, известная от перебежчиков, гласила, что австрийцы были изгнаны из города в результате вооруженного столкновения с гарнизоном Белграда. Потемкин познакомил императрицу с обоими вариантами, предоставив ей возможность самой судить об искренности союзников.

Лашкарев привез из Буковины неутешительные сведения: австрийцы «опять везде с турками дружны, и друг с другом торгуют, и ездят взаимно»[1249].

Лишь 10-го числа в Петербурге узнали, что 29 января (9 февраля) Иосиф II официально объявил войну Порте. «Получив известие, что один из Ваших слуг посажен в Семибашенный замок, — писал он Екатерине, — я, будучи также Вашим слугою, посылаю в поход все мои войска»[1250]. Решимость союзника не могла не обрадовать императрицу, хотя после ареста Я. И. Булгакова прошло уже полгода.

Война неожиданно предоставила возможность великому князю Павлу Петровичу выйти из политической тени. Наследник выразил желание отправиться в действующую армию. Цесаревич, вокруг которого группировалась прусская партия, не принимал военных реформ Потемкина и выступал против союза с Австрией[1251]. Его появление в ставке не могло быть приятно командующему, так как грозило перенести туда борьбу придворных группировок. Однако в письмах императрице Потемкин ни словом не обнаружил неудовольствия. Он вообще обошел вопрос о приезде августейшего волонтера молчанием. Возможно, его отношение выразилось именно в упорном нежелании обсуждать эту тему.

Екатерина понимала, сколь тягостным для ее корреспондента может стать появление Павла в армии[1252]. Верная своему излюбленному способу лавирования, Екатерина прямо не отказывала сыну, но всячески старалась оттянуть отъезд. В письме 26 января императрица не без облегчения сообщает: «Великая княгиня брюхата и в мае родит, и он до ее родин не поедет уже»[1253].

Гарновский доносил о ссоре, произошедшей между Павлом и матерью. «Государыня изволила советовать великому князю остаться здесь до тех пор, пока великая княгиня разрешится от бремени, и как сего ожидать надлежит в мае месяце, то в июне позволено его высочеству предпринять путь в армию. Великий князь, быв сим предложением крайне недоволен, ответствовал, что ко удержанию его здесь и тогда какой-нибудь протекст найдется. Государыня дала строгим образом чувствовать, что советы ее, не иначе как за повеления… должны быть приемлемы»[1254].

Подобно европейским королевам времен Крестовых походов, Мария Федоровна хотела сопровождать мужа в поездке. Еще в ноябре 1787 года Екатерина писала об этом Гримму: «Я получаю по два и по три письма в день от господина и госпожи младших, которые, во что бы то ни стало, хотят ехать в армию. Ему я это позволяю, но ей — как можно на это согласиться? …Милая барыня обладает головушкой не легко поддающейся разумным доводам»[1255]. Беременность великой княгини стала прекрасным поводом для удержания Павла в Гатчине. Его экипажи, уже отправленные на Юг, были возвращены с дороги. Цесаревич увидел в отмене поездки происки Потемкина[1256].

Однако это было не так. В письме 26 января императрица спрашивала князя: «Правда ли, что ты кременчугский дом свой привез в Елисавет?» Возмущенный нелепостью петербургских слухов, Потемкин писал: «Кто сказал, что я привез дом в Елисавет из Кременчуга, у того, конечно, мозг тронулся со своего места. Я дом купил в Миргороде у отставного майора Станкевича и привез его в Елисавет, и то не ради себя, но, слыша, что их высочества ехали. Сам я жил бы как ни попало, ибо я не возношусь и караулу не беру себе должного. Привезено же сюда из Кременчуга несколько мебелей»[1257]. Раскатать по бревнам и доставить в Елисаветград небольшой деревянный дом из Миргорода было совсем не то же самое, что перевести из Кременчуга просторный каменный наместнический дворец.