Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Для социологии 1955–1968 годы были во многом удачными. Насколько я знал, количество социологических кафедр в университетах в 1955 году отнюдь не увеличилось по сравнению с 1939 годом (именно тогда я получил должность в Тулузе). В том же самом 1955 году в Сорбонне была учреждена кафедра социальной психологии, что облегчило мое избрание. Если бы такой кафедры не существовало, то Стёцель выдвинул бы свою кандидатуру на место, оставленное Жоржем Дави, и его успех был бы заранее обеспечен. Поскольку Ж. Дави являлся деканом гуманитарного факультета, Жорж Гурвич занимал ключевую позицию, позицию потенциального мандарина; именно через его руки проходила большая часть диссертаций. Язык Гурвича был обязательным если не для студентов, то для исследователей. Время от времени он терроризировал соискателей, неожиданно обрушивая на них плохо сдерживаемые приступы ярости. Несмотря на свою активность, количество публикаций, вкус к интеллектуальной власти, Гурвичу (и никому из его преемников) не удалось приобрести авторитет, дарующий право на звание мандарина. Социология оставалась второстепенной дисциплиной по сравнению с традиционными дисциплинами, статус которых гарантировала степень агреже. После войны социология под влиянием нескольких пионеров (Жоржа Фридмана, например) получила развитие за стенами университета, в рамках Национального центра научных исследований (СНРС (CNRS)) и по преимуществу в одной из собственных лабораторий СНРС — Центре социологических исследований. Социологическое образование в Париже, Тулузе, Бордо, Страсбурге ничуть не изменилось по сравнению с тем, которое было мне знакомо и которое я получил (если можно так сказать, ибо лекций я не посещал) четверть века назад. Лекции посвящались великим ученым, теориям самих лекторов или, наконец, нескольким большим темам: классы или классовая борьба, самоубийство, разделение труда и т. д. Проведению эмпирических исследований социологи обучались в других местах и не чувствовали себя связанными умозрительными построениями или соперничеством профессоров Сорбонны.

Именно в годы моего преподавания в Сорбонне наметилось сближение исследователей и университета. Но это простое совпадение, а не причинно-следственная связь. Количество студентов, специализирующихся по социологии, популярность социальных дисциплин, упадок гуманитарных наук — все перечисленные обстоятельства способствовали восхождению социологии на факультеты; это восхождение показалось задним числом одной из причин событий мая 1968 года. Лично я беру на себя ответственность, которая выглядит в глазах одних как заслуга, а других — как провинность, за то, что в течение двух лет (срок, чрезвычайно малый для институциональной реформы) мне удалось создать степень лиценциата по социологии.

Социология входила в программы гуманитарных факультетов: по этому предмету сдавалась половина экзаменов, необходимых для лиценциата по философии (специальность: мораль и социология), а также для свободного лиценциата. Степень лиценциата по социологии не давала права на преподавание (социология в программах лицеев отсутствовала), но представляла прогресс по сравнению с прошлым состоянием. Я добился того, чтобы для получения данной степени необходимо было сдать три обязательных экзамена (по общей социологии, социальной психологии, политической экономии). Предмет четвертого экзамена студент выбирал сам из довольно обширного списка (экономическая история, этнология и т. д.). Я настаивал на этих трех обязательных экзаменах, программы каждого из которых имели свою собственную концепцию. На собрании профессоров не было недостатка в возражениях против экзамена по политической экономии. Разумеется, отрицательное отношение к нему высказал Гурвич. Некоторые вспомнили о Дюркгейме и о том, что он критиковал экономическую науку. Мне удалось, не без труда, убедить большинство в своей правоте. Благодаря ли весомости моих аргументов или же превосходству (слишком естественному) моего французского языка над языком Гурвича? Не знаю.

Моя склонность оставлять за собой последнее слово вовлекла меня в полемику с Этьемблем, к которому я очень хорошо отношусь, которого уважаю. Обсуждалась программа сертификационного экзамена по общей социологии, мы, используя слова, которые фигурировали в программе экзамена по морали и социологии, — «предшественники», «основоположники», — включили в эту программу несколько имен: Ж.-Ж. Руссо, Монтескьё… Этьембль воскликнул: «А где же арабская социология, где китайская социология? Опять эта узость, как если бы Франция в своем „шестиугольнике“ содержала всю культуру…» Я был немного раздражен этой тирадой и ответил в стиле, мало соответствующем университетским обыкновениям: «Полностью согласен с моим другом Этьемблем, но предлагаю отложить обучение арабской социологии или китайской социологии до той поры, когда ученики моего коллеги будут способны их преподавать». Взрыв смеха завершил дискуссию. Этьембль, который не прочь посмеяться над другими, но плохо переносит насмешки над собой, прислал мне две свои книги с кисло-сладкими дарственными надписями… Не сомневаюсь, что он давно простил мне этот эпизод нашего университетского сотрудничества.

Степень лиценциата по социологии долго не просуществовала, была упразднена в соответствии с реформой Фуше, проведение которой началось в 1968 году. Но и ту сразу же унес ветер перемен. Во всяком случае, ныне социология признана как учебная дисциплина в университетах, она продолжает привлекать к себе многих студентов, хотя волна 60-х годов перестала, к счастью, подниматься.

Взяв в 1955 году в качестве темы своего первого публичного курса индустриальное общество, я порвал с обычаями: в нем нашли место пятилетки, коллективизация сельского хозяйства, московские процессы. Как могло быть иначе, если Советский Союз воплощал идеальный тип общественного строя нашего времени — строя, который поставил своей целью догнать Соединенные Штаты, развить производительные силы в рамках социалистической системы? Напоминания в аудитории Сорбонны о концентрационных лагерях или о признаниях ленинских соратников сближали так называемую академическую социологию с молвой на городской площади. Лекции Ж. Гурвича, отражавшие содержание его книг, насыщенные классификациями и определениями, обладали противоположными достоинствами; эти лекции вырывали студентов из их повседневности и вводили в незнакомый мир, немного таинственный, населенный «малыми группами», оживляемый разнообразными формами социальности, разделенный на многочисленные «глубинные уровни».

Кто из нас был прав? Вероятно, вопрос не имеет смысла. Хорошо, что социолог избавляет студента от его предрассудков, от стихийного осознания переживаемой действительности. Но небесполезно также освещение профессором с такой степенью объективности, какая возможна, проблем, которые обычно являются уделом журналистики или пропагандистских выступлений. Первые курсы — «18 лекций об индустриальном обществе», «Борьба классов», «Демократия и тоталитаризм», прочитанные в 1955/56, 1956/57, 1957/58 годах, не привлекали толпы, в первый год их слушало несколько десятков студентов; число слушателей возрастало из года в год, что свидетельствовало не столько об успехе, сколько об увеличении количества записавшихся для обучения на факультете. Впрочем, эти лекции, не имевшие многочисленных слушателей, сразу же нашли тысячи читателей (благодаря публикации лекционных курсов Сорбонны).