Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Кто из нас был прав? Вероятно, вопрос не имеет смысла. Хорошо, что социолог избавляет студента от его предрассудков, от стихийного осознания переживаемой действительности. Но небесполезно также освещение профессором с такой степенью объективности, какая возможна, проблем, которые обычно являются уделом журналистики или пропагандистских выступлений. Первые курсы — «18 лекций об индустриальном обществе», «Борьба классов», «Демократия и тоталитаризм», прочитанные в 1955/56, 1956/57, 1957/58 годах, не привлекали толпы, в первый год их слушало несколько десятков студентов; число слушателей возрастало из года в год, что свидетельствовало не столько об успехе, сколько об увеличении количества записавшихся для обучения на факультете. Впрочем, эти лекции, не имевшие многочисленных слушателей, сразу же нашли тысячи читателей (благодаря публикации лекционных курсов Сорбонны).

Этот тематический выбор был небезопасным. Стремясь отойти от журналистики, я рисковал вновь в нее впасть. Но, с другой стороны, я захотел подготовить на основе своих лекций magnum opus, большой труд — Маркс — Парето, который я давно обдумывал и к написанию которого уже приступил. Я хотел доказать на практике возможность синтеза теории роста (Колин Кларк, Жан Фурастье), теории общественного строя (капитализм — социализм), теории социальных классов и, наконец, теории элит в экономическом, социальном и политическом планах. Не уверен, что заранее четко продумал содержание этих трех небольших томов. В первый год я шел от лекции к лекции, не имея какого-то общего плана. Чудо, что результат не стал еще хуже.

Я вернусь к содержанию упомянутых книг в одной из следующих глав. Состояние моего духа в ту пору, мое стремление привлечь аудиторию требует некоторых пояснений. Группы студентов, марксистов или сочувствующих марксизму, поджидали меня на углу улицы. Мое появление сопровождала или обгоняла моя репутация человека правых взглядов и журналиста; мне необходимо было приручить марксистов, убедить их в моих знаниях, добиться того, чтобы все признавали меня как полноценного преподавателя. В «18 лекциях» я не раз воздерживался от выражения собственных суждений о Советском Союзе. Чтобы засвидетельствовать объективность, мне пришлось предоставить режиму, против которого я сражался, презумпцию невиновности, проявлять к нему снисходительность. Я искренне думаю, что достиг своей цели. Не забудем также и того, что доклад Н. С. Хрущева на XX съезде был сделан в 1956 году; как раз тогда, когда я читал свой первый лекционный курс. Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза удостоверял факты, которые я приводил в лекциях.

Мне трудно говорить о моих отношениях со студентами, по крайней мере, со студентами первого цикла (первый и второй годы обучения). Они приходили ко мне редко, обращались за советом к ассистентам. Первоначально их число было таково, что еще оставалась возможность поручать им делать сообщения, то есть подвергать их испытанию публичным выступлением перед товарищами и профессором. От такой практики мне пришлось вскоре отказаться. Студенты совсем не слушали своего товарища и надеялись на разбор его выступления профессором. Я старался не унижать студента, даже если он плохо справлялся с задачей. Мне представлялось недостойным вызывать смех студентов над одним из них. Не уверен, что всегда удавалось избежать этой ошибки, которая мне отвратительна, во всяком случае, могу сказать, что никогда не совершал ее намеренно.

Не помню, при каких обстоятельствах Пьер Аснер, посещавший иногда мои лекции, сделал блестящее, ошеломительное сообщение об [афинском историке] Фукидиде. Я осыпал его похвалами, соразмерными с достоинствами экспозе. Я сказал его автору, что никогда еще, в бытность свою студентом или преподавателем, не слышал столь превосходного доклада (Пьер в то время уже получил степень агреже[163]). После заседания ко мне подошел один из студентов и сказал: «Я стал бы вас презирать, если бы вы не признали, что услышанное нами сегодня было необыкновенным». На следующей неделе и я порассуждал о Фукидиде, стараясь не слишком отстать от Пьера.

Мои отношения со студентами-выпускниками или диссертантами не составляли проблему. Охотнее всего я давал им свободу выбора темы письменной работы, особенно когда речь шла о диссертации на степень государственного доктора: «Если у вас в голове нет темы или по меньшей мере определенной идеи, соответствующей вашим интеллектуальным запросам, то зачем вам готовить государственную диссертацию? Она не является и не должна являться каким-то школярским упражнением; вы посвятите ей годы вашей жизни, не жертвуйте ими ради роли мандарина, ради карьерных соображений». Такой подход и сегодня мне кажется надлежащим; может быть, студенты, сталкиваясь с некоторыми мэтрами и с некоторыми обстоятельствами, покоряются указам или карьерной необходимости. В таких случаях ответственность делится пополам.

Еще более трудными оказались мои отношения с ассистентами на семинарах или со студентами, которые после завершения докторантуры защищали свои диссертации. Моя дочь Доминика не раз упрекала меня в том, что я ставлю ассистентов в неловкое положение перед студентами. Поэтому Пьер Бурдье, бывший моим ассистентом в начале 60-х годов, никогда, можно сказать, не открывал рта, присутствуя на моих семинарах. Несколько раз я обижал (или расстраивал) Пьера Аснера, когда, как предполагалось, мы должны были вместе вести семинар по международным отношениям. На практике руководство семинара двумя лицами, которое гармонично прошло с Ж.-Б. Дюрозелем, не подходило для пары Арон — Аснер. В течение 60-х годов я преодолел свою ораторскую бесцеремонность и стремление всегда быть правым — в достаточной мере для того, чтобы сотрудничать с соруководителем; но Пьер Аснер проявляет себя лучше всего тогда, когда выражает свои мысли совершенно свободно, когда его монолог одновременно содержит и аргументы «за», и возможные возражения собеседников. Тонкость, чуткость этого человека к нюансам настолько превосходят подобные качества у других людей — включая, разумеется, и меня, — что диалог с ним становится затруднительным. Следует предоставить ему свободу вести разговор на свой манер; каждый из слушателей по ходу его подхватит ту пищу, которую способен переварить (или уловит перлы, щедро разбрасываемые благодаря неистощимому богатству воображения и силе аналитической мысли).

При всем этом мои семинары, в особенности в VI секции, в которой я был избран руководителем исследований по совместительству в 1960 году, вызывают у меня воспоминания о свободных дискуссиях, о совместных изысканиях, без словесных дуэлей. Разумеется, занятия были неравными по уровню, зависевшему от интереса, который вызывали вступительные сообщения и завязывавшийся на их основе диалог. Людям, сегодня включенным их собратьями в элиту научного сообщества, нравились семинары, они что-то этим людям давали (я думаю, например, об Ионе Эльстере, подготовившем и защитившем государственную диссертацию в Сор бонне; он стал первым норвежцем, который после пятидесятилетнего перерыва получил здесь докторскую степень вслед за другим его соотечественником). Я получил от одной из постоянных слушательниц семинара, близкой по взглядам к левым, трогательное письмо с выражением признательности за стиль этих бесед.