Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Каждое утро с ней вместе на съемки приезжала Паула, и мне казалось, ее присутствие поддерживает Мэрилин, которая все больше опасалась давления со стороны Оливье. В конце концов она убедила себя, что он конкурирует с ней как с актрисой, с кокеткой, которая хочет вызвать сексуальное вожделение публики. И ее невозможно было разуверить. Она отказывалась воспринимать его как режиссера и партнера-кинозвезду в ином, менее обостренном плане. Я не знал, насколько это соответствовало действительности, ибо во время моих наездов на съемки в Шеппертон там все обстояло очень мило. Надо признать, что я не мог не отдать должное таланту Оливье: в Нью-Йорке я видел его в «Царе Эдипе» и одновременно в «Критике» Шеридана, и то и другое было великолепно, мало что могло сравниться с этими театральными впечатлениями. Поэтому трудно было поверить, что он тянет одеяло на себя, в чем она постоянно упрекала его.

Мэрилин оказалась права лишь в одном. Я действительно чувствовал, что нас связывает с ним какая-то единая нить, но она ошибалась, что он смотрит на нее сверху вниз, с каких-то необозримых эстетических высот. Среди этого бреда я постепенно начал понимать, что ее постоянно преследовало ожидание разрыва: этот ужас затмевал все, превращая в конфликт простое расхождение во взглядах. Мы пытались докричаться друг до друга сквозь эхо двух аргументов — первым был Оливье, другим — скрытая невидимая борьба против того, что воспринималось ею как собственная судьба. Поначалу я недоумевал. Она не выносила никаких возражений против того, что Оливье будто бы сознательно предал ее ожидания, но что еще хуже — она требовала от меня, чтобы я придерживался той же позиции. Я протестовал, отстаивая себя и свое понимание ситуации. Ее уязвляло мое упрямство. Все было кончено: если ей возражают, значит, не любят. Я далеко не сразу понял, какое тяжелейшее испытание для актера играть в присутствии режиссера, автора и оператора. В отличие от них автор не имел своего métier, в котором мог обрести защиту: он стоял обнаженный, доступный насмешкам, если не в реальности, то в своем внутреннем представлении, и Мэрилин, воспринимая себя подобным образом, была далеко не одинока.

И все-таки, когда я во второй половине дня появлялся в съемочном павильоне, ее лицо озарялось; поэтому я воспринимал все как испытание, которое необходимо преодолеть. Надо было приспособиться жить на этом острие, но так, чтобы переживания нас не испепелили. Правда от избытка может оказаться губительной, но разве есть более пьянящий риск, когда в качестве выигрыша обещано — так мне тогда казалось — магическое воссоединение тела, разума, чувств? В те дни мы были ближе, чем когда-либо, но в то же время более осторожны. Временами она, казалось, меняла свое отношение к Оливье, и подозрения исчезали. Возможно, мое упорство ее в чем-то убедило. В такие моменты она работала с большой легкостью и получала удовольствие от удачной съемки, позволяя себе признать, что сыграла блестяще. Не упуская возможности оттенить все положительное, я, кажется, переусердствовал в похвалах, породив новую неуверенность, проскользнувшую, как воришка, во взоре. Абсолютная правдивость, прозрачная, как свет, — на меньшее она была не согласна. Но ее всегда преследовали страх оказаться покинутой, немота, глухота во взгляде постороннего…

Мне, однако, пора было садиться за работу, и я надеялся, что с таким опытным режиссером, как Оливье, все постепенно наладится. Как и было обещано Питеру Бруку, я переписал «Вид с моста», сделав пьесу многоактной — в основном за счет развития линии Беатрис, жены Эдди Карбоне, ее взгляда на грядущую трагедию. Надо было съездить на несколько дней в Лондон, просмотреть актеров на второстепенные роли, — чего еще можно было желать?

Но ситуация осложнилась. Паула, без умысла конечно, стала вести двойную игру. В надежде утвердить свой авторитет в глазах Мэрилин она не противоречила ей открыто и, часто действуя таким образом заодно с Оливье, стала посредником между ними, интерпретируя ему актерские решения Мэрилин, а ей — его указания. Даже для самоотверженной личности это была непосильная задача, не говоря о таком тщеславном и амбициозном человеке, как Паула. Все тут же превратилось в кошмар, все равно что брак из трех человек: как ни оставляй двоих наедине, третий всегда будет обижен. Печальный исход был предрешен, и признаки этого проступали повсюду.

Поняв, что может руководить Мэрилин только через унизительное посредничество репетитора, Оливье вскоре пришел в такое состояние, что был просто готов убить Паулу, и временами я был не прочь присоединиться к нему. Мэрилин, прирожденная комическая актриса, оказалась в тисках плохо усвоенной, как шарик из жеваной промокашки, роли и установок в духе псевдо-Станиславского, что не давало ей возможности высвободить свое естество. Ее угнетали ложные умствования, ничего не дававшие ей как актрисе, все равно как если бы джазового музыканта учили рационально делать то, что ему дано от природы. Не успела Паула приземлиться в Кройдоне, как поняла, что от Мэрилин требуется сыграть хористку так, как она играла раньше. Пропасть между верой Мэрилин в некий магический ключ, вспышку озарения, которая рассеет все сомнения, и неспособностью вызвать все это в себе Паула заполняла тем, что болтала без умолку. Но чем больше звучало слов, тем менее продвигалась роль. При этом Оливье, как большинство английских актеров, весьма скептически относился к разного рода театральным системам, хотя сам готовился к роли очень похоже на то, как это делали актеры Станиславского. При этом в нем говорили здравый смысл, стремление подражать жизни, не имевшие никакого отношения к пустопорожней болтовне о всяких там внутренних состояниях.

В отношении Мэрилин «метода» Паулы — и Ли — стала казаться пагубной, опасно замыкавшей ее на пустом резонерстве. Однако, не пройдя школу Страсберга и не принадлежа к числу адептов, нельзя было ее критиковать, а поскольку мы с Оливье никак не подпадали под эту категорию, то, исходя из опыта и здравого смысла, не имели права вмешиваться в ухудшавшуюся на наших глазах ситуацию, тайный смысл которой был вне нашего разумения. Если Паула не могла помочь, никому другому вмешиваться не разрешалось. Вдобавок Мэрилин, вне всякого сомнения, полностью доверяла ей. Она воспринимала Паулу чуть ли не как воплощение самого Ли, и та могла завести ее, пускай без умысла, совсем не туда. Паула была своего рода приводным ремнем этой «методы» и знала, как со значением кивнуть, сделав вид, будто все понимает. Она без конца повторяла: «Я всего лишь доверенное лицо Ли», в чем мне слышался завуалированный намек на то, что она не несет прямой ответственности за смятение, в котором пребывает Мэрилин. Точно так же, как Ли, которого здесь в конце концов просто физически не существовало. Но кто тогда нес ответственность? Я постепенно стал свыкаться с этой пустотой — ошибка, чреватая тем, что перестаешь пытаться что-либо изменить.