Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Только Ли мог настроить Мэрилин, без него она теряла всякую уверенность в себе. Но ее затяжные ежедневные разговоры с ним через океан, казалось, мало помогали. Мне не оставалось ничего, кроме как пребывать полностью отстраненным от всего наблюдателем. Чистосердечное общение становилось все более и более затрудненным. Она искала какую-то мистическую поддержку, которой не было в этом мире.

Как же все обстояло на самом деле? Я уж было собрался поверить, что Оливье, желая того или нет, действительно сделал ее своей жертвой, но такие кризисы сопровождали ее работу и с Джошуа Лоуганом, тоже очень опытным режиссером. Все это надо было отнести скорее на счет излишней напряженности при подготовке к работе, но в то же время ее страдания были самые что ни на есть настоящие и отнимали силы. Печальнее всего было то, что любая попытка свести проблему к разумному предполагала, что она находится во власти фантазии. Таким образом, огромный маховик эмоции толчками вращался вокруг стержневого вопроса доверия. Говорить правду — единственное, что могло спасти нас, — тоже становилось опасным, ибо она нуждалась хоть в мало-мальской поддержке, чтобы продержаться в течение рабочего дня.

На что можно было опереться, когда я едва скрывал раздражение по поводу ее приверженности бессмысленным инструкциям Паулы и противостояния Оливье как своего рода сопернику или врагу? Казалось, Оливье тоже все более раздражался, одна Паула не подавала никаких признаков недовольства. Да и с чего? Ее авторитет рос за счет того, что она открыто жаловалась на вероломство Оливье, в частном порядке заверяя всех, кроме Мэрилин, что не верит в это, а просто вынуждена притворяться, чтобы не потерять ее доверия, — не оставишь же бедную девочку совершенно одну. Этого уже никто не мог вынести.

Что касается Оливье, то он, будучи изощренно остер на язык, легко ставил Мэрилин на место, уязвляя неожиданной шуткой, которую облекал в безупречную форму. Несмотря на все ограничения, он мог дать ей намного больше, чем Паула с ее винегретом из теории актерского мастерства и запаса нелепых историй и сплетен из театральной жизни, всегда о великих актерах, которые, работая с тем или иным непрофессиональным режиссером, в отчаянии бросались за помощью к Ли или к ней самой. Тем не менее судьба Мэрилин и картины оказалась в ее руках, и тайная власть дала ей опасную силу, с которой Оливье вынужден был считаться.

В этом конфликте, на мой взгляд, поразительно отчетливо сошлись не только два стиля актерской игры, но и два стиля жизни. По сценарию все закручивалось вокруг давно известной дилеммы: комедия заключалась в том, что всесильный представитель общества оказывается беспомощен в руках оборвыша, которого не интересует ничто, кроме секса, и который в конце концов обретает над ним полную власть. Мэрилин знала о таких историях больше, чем кто-нибудь. Но желание освоиться в жанре высокой комедии, как она это понимала, не говоря о постоянной неуверенности в себе, привело к тому, что она слишком углубилась в характер, который был лишь набором фраз без особого внутреннего содержания. Оливье, сыгравший не одну великую роль, конечно, понимал, сколь ничтожна эта, но признать, что от Мэрилин требовалось быть всего лишь самой собой, было унизительно. Что касается Паулы, это означало, что ее «метода» вовсе не требуется. Суть заключалась в том, что никто не мог сказать правду, и в результате Мэрилин оказалась неспособной услышать ее, даже если бы кто-нибудь признался во всем.

Я ума не мог приложить, как помочь ей, ибо даже в своих метаниях она казалась безупречно совершенной и, несмотря на всю нервотрепку, умудрялась придать фильму глубину, которой никто не предполагал. Я ошибался, надеясь, что в конце концов фильм обернется для нее грандиозным успехом, хотя по первоначальному замыслу был всего лишь развлекательной безделушкой.

При этом Мэрилин полагала, что, покупая в Англии антикварную мебель, Милтон Грин отправлял ее за океан по адресу «Мэрилин Монро продакшнз» — заработанные ею деньги в те времена были единственным доходом их кинокомпании. Здесь крылось еще одно предательство, тем более что Грин тоже не мог осадить Оливье, как она ожидала.

Где-то в глубине души Мэрилин, наверное, знала, что все обойдется, но в том, что одна и та же ситуация без конца повторялась, было нечто пугающее, ибо это ставило под вопрос ее способность к самоконтролю. Она преувеличивала возможности Грина в улаживании финансовых вопросов и теперь испытывала глубокое разочарование. Она идеализировала Оливье, видя в нем великого артиста, неспособного на чувство эгоистической зависти, представляла его актером — эскортом или отцом, который только и будет что заботиться о ней. Я оказался недостаточно самоуверен, будучи не в состоянии разбить наголову ее врагов неким волшебным ударом. Ее прострация перешла в агонию: она отказалась общаться с Грином вплоть до возвращения в Штаты, до того момента, когда ей понадобится его административная помощь для выпуска картины. Но не могла полностью выразить своего раздражения Оливье, ибо он все-таки был режиссером картины. Поэтому единственным, на кого все выливалось, был я, ибо она знала, что я все пойму и прощу, и испытывала мое отношение на лояльность.

Что касается Паулы, ей все спускалось, вся пустота и нелепость советов, ибо она была единственным связующим звеном с Ли, к которому Мэрилин относилась почти с религиозным трепетом. Это чувство, возможно, крепло оттого, что его не было с нами и его бесплодные советы невозможно было проверить, а потому они казались идеальными. Но это было еще не все. «Паула для меня пустое место», — говорила Мэрилин в ответ на мои предостережения, что ее советы противоречивы и только запутывают, но без Паулы не могла жить. Эта глубоко неуравновешенная женщина была последней в ряду ее матрон-наставниц. По словам Мэрилин, до этого у нее была Наташа Ляйтес, которую я не застал, — они были вынуждены расстаться, ибо ту одолевали дикие и опасные мании. Крикливая фантазерка, которая знала, как слагать сладкозвучные, пусть невероятные, сказки об их фантастическом вместе с легендарным супругом преуспеянии, Паула на деле была не кем иным, как одержимой матерью, от которой Мэрилин не смогла отделаться, когда разглядела снедающие ее амбиции. Она была для нее той воображаемой матерью, которая подтверждала все, что Мэрилин хотелось услышать, оправдывая ее неуравновешенность и отсутствие актерского мастерства, что привело в итоге к обвинению Оливье, будто он специально не дал ей раскрыться в этой картине, чтобы выигрышнее оттенить свою игру. При этом никто не мог объяснить, зачем ему было рисковать фильмом, на который возлагались большие финансовые надежды. Однако признать это противоречие означало стать на сторону врага. Как бывает в безысходных ситуациях, круг замкнулся — ее психически неуравновешенная воображаемая мать за десять тысяч миль отсюда продолжала вершить свою работу.