Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Эти слова точно ножом резнули по сердцу.

– Ah, ma famille!36 – вскрикнула я и… не помню ясно, что было дальше. Перед глазами все завертелось, в ушах зазвенело, – и я зарыдала горько, отчаянно, неудержимо.

«Ne vous faites pas du mal, ne vous faites pas du mal»37 – смутно, точно откуда-то из-за стены слышала я и не понимала.

Все, что до этой минуты еще поддерживало меня, вся гордость, вся сдержанность – рухнули, как карточный домик, от этих слов – таких простых, таких естественных, но и таких ужасных.

Зачем он сказал мне об этом, зачем напомнил?

«Ne vous faites pas du mal, ne vous faites pas du mal»…

Но я не могла.

Когда я, наконец, опомнилась и могла справиться с собой – я чувствовала себя совершенно разбитой. Мне даже как-то не было стыдно, что вдруг позволила себе выказать такую слабость, плакала как ребенок перед чужим человеком. Мне было как-то все равно, хотя по привычке, годами воспитанной, я сказала не своим, а точно чужим голосом традиционное – Je vous demande pardon, monsieur38. A потом опираясь на спинку стула, закрыла лицо руками и молчала… страшная усталость охватила меня. Он заговорил:

– Видите ли, вы больны не физически, а нравственно… vous êtes malade moralement39. Вам не надо жить одной… непременно надо иметь около себя кого-нибудь, кто мог бы заботиться о вас – развлекать. Вам необходимо иметь знакомых. – C’est vrai qu’а Paris on vit d’une façon très-très retirée40, – тут же оговорился он.

– Я дам вам лекарство, но при том образе жизни, какой вы ведете сейчас – при таких условиях – вам трудно вылечиться. Одни лекарства не помогут.

Я сидела неподвижно и молчала.

И как бы поняв всю жестокость своего приговора, он спросил:

– Où demeurez-vous? Je vais vous envoyer une personne… une dame pour vous distraire41.

«Мне никого не надо», – хотела я сказать.

Вся моя гордость возмутилась, но страшная физическая слабость мешала мне двинуть пальцем, не то что с достоинством выпрямиться. И я машинально отвечала:

– 36. Rue de l’Arbalète.

Он вынул книжку и записал адрес.

– Я дам вам лекарство. Одно – alcool camphré42 – его продают в любой аптеке, без рецепта. Делайте растирание всего тела два раза в день, утром и вечером, только не сами… ни в каком случае.

– Некому мне этого делать. Я живу в пансионе, где все жильцы – студенты; комната моя наверху, хозяйка – живет внизу, она занята с утра до вечера, и мне, право, даже неловко обращаться к ней с такой просьбой…

– Как-нибудь устройте, – я говорю только, что вам это полезно. Потом пилюли. Принимайте по три раза в день перед пищей. Нравится вам электричество?

– Да, в Петербурге я пробовала.

– Ходите сюда три раза в неделю на электризацию. Je vais vous donner un bon43. С ним придете вы сюда в понедельник к доктору Fourchon. Он даст вам билет на пользование ваннами. Только помните мое слово: не ждите прямой пользы от этих лекарств. Одни они вам не помогут…

Он протянул рецепт. Я встала.

И, провожая меня до дверей, он сказал:

– Venez chez moi de temps en temps… nous causerons un peu44.

Я шла домой как в тумане.

«Нельзя вылечиться при таких условиях» – и смутное сознание подсказывало мне, что это правда. Так вот отчего не помогали мне ни морские купанья, ни лекарства! Он прав, он прав, он прав…

Мне невозможно, немыслимо изменить условия своей жизни, нельзя создать семью, раз ее нет, – мне не с кем жить.

А если я совершенно одна – кто же позаботится обо мне?

А главное – кто изгладит из моей совести эти воспоминания, этот ужас невольно совершенной ошибки, кто изгладит последствия семейного деспотизма?

Как я ни боролась со средой, как ни поднялась высоко надо всем, что меня окружало – все же и я человек, и моя душа уязвлена.

Приговор простой и ясный: меня нельзя вылечить, – значит, приходится жить под гнетом этого ужасного состояния.

И хотелось бы мне сказать громко: Люди! вот среди вас гибнет человек, которому нужно так мало, так мало… искра любви, ласки, участия…

Дайте мне ее, и я оживу! я буду снова в состоянии работать!

Но я знаю, что гордость запрещает мне показывать людям, как я страдаю… она и на курсах заставила меня замкнуться в себе… И люди все равно не поймут, что мне надо… Так что некому мне этого дать…

23 декабря.

Получила билет на электризацию в Сальпетриер. Сиделка и служитель, которые ее делают – без стеснения обирают больных, хотя на стене висит печатное объявление: «Служащим принимать деньги и какие бы то ни было подарки от больных строго воспрещается».

По окончании сеанса сиделка становится у дверей, и серебряные и медные монеты так и сыплются в ее передник. Никто не ускользает от этого обязательства, но меня, как студентки, она побаивается, хотя каждый раз, как я ухожу – провожает долгим яростным взглядом, потому что я из принципа – понятное дело – не стану давать взяток.

25 декабря.

Вот и Рождество. Два дня не будет лекций. Вчера вечером пошла немного пройтись по улицам. Нарочно выбрала ближайшую от нас, где живет рабочее население – rue Monffetard. Узкая и длинная улица извивается точно коридор. Здесь в обычае праздновать канун Рождества – как у нас Пасху: в церквах служат messe de minuit45, и в домах устраивают веселые «réveillon»46 и едят кровяную колбасу – по-здешнему – «boudins».

Было десять часов вечера. Улица-коридор кишела народом, точно муравейник. Все лавки были открыты и ярко освещены; пение, шум, музыка, крик, смех… И так везде в эту ночь, на всех улицах Парижа.

Какая разница между этой пестрой, шумной, веселой рождественской ночью – и нашей, в России! И мысль уносится далеко-далеко, и в воображении – бесконечные снежные равнины моей родины, среди которых затерялись столицы, города и деревни.

Как хороши эти деревни при лунном свете, как фантастичны леса зимою!

Среди величавой тишины зимнего вечера раздаются колокольные звоны, и эти звуки – мерные, плавные, протяжные, – так гармонируют с настроением природы.

Чудная, таинственная, мистическая северная ночь!

Сколько в ней поэзии, сколько странной грусти… хочется отрешиться от себя самой, хочется уйти, улететь куда-то, – и не знаешь куда… хочется уйти из этого мира, жить вне пространства, вне времени…

А здесь, здесь!

Тоска еще более сдавила сердце, когда среди крика и шума пробиралась я к себе, в свою холодную одинокую комнату.

Что может быть прозаичнее встречи праздника в